– Ради кино, конечно, можно и помучиться…
Но вдохновляющей сверхидеи, как у Любы Полехиной, ни у кого из присутствующих не оказалось.
Ночью, когда Зоя уже спала, Ася записала весь разговор. Многолетняя привычка, выработанная еще с тех времен, когда газета казалась ступенькой к чему- то большему. Факультетские иллюзии, что итогом жизни должна быть книга. Теперь, честно говоря, она в этом не уверена. Но блокноты тем не менее остались как привычка. Кончается год, и «выжимки» из них она переписывает в общую тетрадь. Интересные получаются странички. Сразу после встречи с матерью Мерзлова в блокноте появились записи об убийце. Один кинулся спасать машину, другой порешил отца. Биография у обоих в самом общем как под копирку – школа, армия, ранняя женитьба. Мамы обе еще молодые, где-то около сорока. Транзисторы, телевизоры, мечты о мотоцикле…
. Если хочешь что-то объяснить другим, прежде объясни себе. В этих общих тетрадях Ася много лет сдает экзамен на право объяснять. Иногда там три- четыре варианта объяснений, а экзамен у себя она так и не принимает.
Вот и сейчас.
«Девочки… Пьют водку, курят. Когда на шее пионерский галстук, это зрелище шокирует особенно. А без галстука? Это взбрыкнула во мне дурная педагогика: «А еще октябренок!», «А еще пионер», «Комсомольский значок нацепил»… Это похоже на магазинную перебранку: «А еще в шляпе», «А еще в очках». Аксессуары есть только аксессуары. И ничего они не прибавляют и не убавляют. Дело не в том, что в галстуках… Дело не в том, что они пили – они ведь, бегаючи по магазинам, замерзли, бедняжки. Дело в заурядности факта: пьют, потому что «принято». Умеют. А вот вопрос, что главнее – тряпки или музеи,– еще не решен. Наша проклятая бесконечная нехватка! Будь у нас эти тряпки, ведь не было бы вопроса! (Безнравственность – как результат бесхозяйственности?) Были бы у них другие интересы? Наверное. К чему фантазировать, если нет у них ясности в вопросе «вещного» и «духовного»? Что же просигналят они пионерским горном? Где выбросили кофточки? Люба Полехина – пример в споре. Полехина и Ломоносов? Дин – пешком из Архангельска, другая – через чер10 работу. Обалдеть можно от такой параллели.
Один раз и я зашла в ГУМ и сразу же вышла. Ненавижу эту толпу, алчную, распаренную, все хватающую. Люди не узнают себя в зеркалах. Они и на самом деле не похожи на тех, какими были, когда вышли из дома. Толпа, именуемая очередью, лепит из тысячи индивидуальных одно-единое лицо. А когда ты потерял свое лицо, когда ты – это не ты, разве важно, как ты начинаешь выглядеть, как двигаться, как вести себя, как говорить? Ненавижу толпу? Но она ведь из этих девчонок! Но я на самом дёле ненавижу. Там, в толпе, у меня не хватает никаких сил для объективности. Тут, под лампой, я смотрю на нее иначе. Даже понимаю. Какая же реакция во мне более точная? На какую можно положиться? Мания истолкований… Недоверие к непосредственному чувству. Мне кажется или мы все этим грешим? Надо понаблюдать…»
И сейчас, собираясь на работу, Ася продолжала думать о девчонках. В голове бродили отрывочные; мысли из какой-то будущей, еще не написанной статьи.'
«Запуталась,– подумала она.– Наплету такое, что со мной и разговаривать больше не станут. Мысль должна быть ясной. Но где ее взять, ясную мысль? Такая каша. «Я уже жила с мужчиной!» Произнесла как «Я уже большая!». Если бы я у нее спросила– ну и как? Она бы ответила четко и ясно».
С Зои мысль перекинулась на девочек из отдела Калю и Олю. Длинноногие, красивые девчонки – сразу после университета. Каля считалась дарованием. Печаталась с восьмого класса. Лихая интервьюерщица. О ней говорили, что она слегка ранена фрейдизмом, но что с возрастом это пройдет, и тогда она подымется до уровня Священной Коровы, а может, в манере письма и превзойдет ее. Корова лягала ее нещадно, она не любила тех, кто наступал ей на пятки. Оля была дарования. Отец у нее – известный писатель, и этого ей пока в жизни хватает. Она была дока по части тряпок, париков, перспективных моделей, по части писательских и киношных скандалов, и это было в ней главное. Сегодня она уже знала то, что будет только послезавтра. В сущности, это ведь тоже годится для газеты не меньше, чем умение складно написать.
Ася была обеим девицам ни к чему. Это было; ясно с первой минуты. Невосприятие это носило отвлеченный характер, потому что никак она их не ущемила, на ее место никого из девиц не прочили, просто в аквариуме с ценными породами золотых рыбок появилось существо беспородное и к тому же извлеченное из какого-то дальнего и забытого водоема. Рыбное сравнение пришло к Асе еще вчера, когда в аквариуме в редакции сдохли последние рыбки. С Калей была истерика. Ася бегала за нашатырем. Калю уложили на стол,– дивана в комнате у них нет, и она лежала похожая на русалку, открыв до предела ноги в ажурнейших колготках, волосы ее свисали до пола, а Оля расстегивала широченный кожаный пояс на юбке. Асе тоже было жалко рыб, а Калю жалко не было. Ее истерика показалась ей нелепой, театральной, а поза на столе непристойной. Но ее послали за водой, и она пошла, уже этим самым участвуя в любительском спектакле под названием «Сдохли рыбы». Потом вызвали редакционную машину, и Калю отправили домой. Конечно, с Олей для оказания первой помощи. Оля, шмыгая носом,– а может, и в самом деле взволновалась? – сказала Асе, что выведет Калю через другой вход, а не там, где аквариумы. Это было верхом проникновения в душевные глубины подруги. И они уехали. В конце дня Оля сообщила по телефону, что Каля поела. Со своей стороны, она попросила Асю сделать так, чтобы аквариумы к завтрашнему дню из холла убрали.
– Девочки просят убрать аквариумы,– сказала Ася Крупене.– Там все рыбы сдохли.
– Здравствуйте! – протянул ей руку Крупеня.– Вот я наконец и услышал ваш голос. Сидите – молчите. Ну, думаю, ка-ак выдаст она нам что-то великое! Шучу, шучу!.. Но не совсем… Потолкуем?
– Давайте завтра,– сказала Ася.– Прямо с утра. От меня сейчас толку мало, я весь день отвечала на письма.
– Ну, давайте завтра,– согласился Крупеня.– принесите свои соображения по плану. И вообще какое у вас впечатление от нынешней вашей жизни.
– Хорошо! – Ася поднялась.
– А аквариумы уберем. Калерия закатила истерику?
Ася молча кивнула, потому что обсуждать с заместителем главного свое отношение к этой истерике она не хотела. А злое отношение не прошло: целый день она одна отвечала на звонки приятельниц Кали и Оли, и от бесконечных этих разговоров ответы на письма получались не такими, как она хотела. Самое же главное – гора их не уменьшалась, а даже росла: ежедневная почта приносила значительно большее число писем, чем то, что уходило из отдела. Ася чувствовала, что попала в воронку, что ее крутит и засасывает, рождая в ней отвратительное ощущение паники. А тут еще предстоящая беседа с Крупеней. Зачем она? Все говорят, что он вот-вот уйдет. Эту послезавтрашнюю новость, как всегда, сообщила Оля. Она даже знала, кто придет на его место. Потрясный парень, рост 190, когда-то учился в ГИТИСе. «Двигается как барс…»
Ася пыталась представить себе, как двигаются барсы, но не сумела, забыла, как они выглядят.
Сейчас, пудрясь подарком Зои, она думала о том, как бы побыстрее провести разговор с Крупеней. И еще она думала, что Каля и Оля будут сегодня весь день обсуждать рыбью трагедию, превратят комнату в пресс-клуб, и ей еще раз дадут понять, из какого затхлого водоема она происходит.
Крупеня был бледен, в глазах была боль.
– Пришли? – Он кивнул на стул.– Садитесь.
Он зачем-то открыл ящик стола, будто что-то искал. – Опять было худо. Надо было бы отправить Асю назад и самому уехать в поликлинику, но сделать это он не мог. Надо было еще закончить с «телегой» на Олега. А междугородный разговор был заказан на двенадцать часов.
– Ну как? – спросил он Асю.– Скучаете по дому?
– Естественно,– пожимая плечами, ответила Ася.
– Как устроились? Номер удобный?
– Они все одинаковые. Спасибо. Нормально.
– Я знаю гостиничную жизнь. Мне целый год пришлось переезжать из одной в другую. Все проклял. Не нужна мне была ни Москва, ни работа. Готов был уехать в любую дыру, но с постоянной крышей. А я мужик. Мне это проще.
– Да нет, ничего! – повторила Ася. – Я не очень избалована.
– Не в избалованности дело. В ощущении временности, неустойчивости. Впрочем, это ведь не обязательно у всех одинаково… Вы чем сейчас занимаетесь?
– Письма, письма, письма…
– Черт с ними! – скривившись от боли, сказал Крупеня. – Вы меня интересуете сейчас больше, чем отдел.
– Спасибо! – сказала Ася.
– На здоровье! – ответил Крупеня. – Вы ведь понимаете – ничего газетчику не засчитывается в актив, кроме его статей, корреспонденций, очерков и прочего. Это идет по высокой золотой стоимости. Остальное никто и не вспомнит. Не каких достиг должностей, а что написал.
– Вы о чем? – неожиданно для самой себя спросила Ася.
– О себе. Неважная у меня получилась картина. Если бы кто знал!
– Бросьте! – искренне сказала Ася. – Я помню ваши статьи.
– Не выдумывайте, Михайлова, – насмешливо сказал Крупеня. – Их нельзя помнить…
– Нет, подождите… Я тогда еще училась… Вы писали о той семье, где погиб мальчик… Пьяный шофер… Мы разбирали эту статью на семинаре…
– У вас на редкость хорошая память. Спасибо. Значит, договорились? Я жду вас с темой для командировки.
Крупеню совсем скрутило. Пусть скорей уходит. Ася заметила это и поднялась. Она видела, как он прижался боком к выдвинутому ящику стола. Хотелось сказать ему что-то подбадривающее. Но ничего не приходило в голову. И, неловко потоптавшись, она ушла, Сердясь на себя за то, что нет у нее никогда слова под языком. Здесь так легко все говорят, а она бессловесная тугодумка, тупоумка.
В их комнате было оживленно. Каля и Оля принимали многочисленных редакционных гостей. Шел обычный щебет. В углу пыхтела кофеварка. Ася пробралась к своему столу.
…– Наивно через Шекспира пытаться сказать свое мнение о сегодняшнем мире. Чепуха! И вообще сейчас эпоха китча. Царства подделок. Настоящее – претит. Оно непристойно в своем постоянном напоминании – я настоящее! Кому это надо? Бахвальство голой мышцы перед пиджаком…
– Ах, Каля! Ты прелесть. Все разобъяснила. Никогда больше не пойду в театр. Действительно, идешь, радуешься, а оказывается, это всего-навсего голая мышца бахвалится.
…Да еще перед тобой, перед пиджаком…
– Театр сдох. Душит смех, когда на сцене пылает будто бы мартеновская печь. И перед этой будто бы печью будто бы живые люди. А интеллигентный, умница актер плюет по-ямщицки на ладони, чтоб пошуровать в этой будто бы драматургии…
– Это поиск. Это ощупь… Он всегда идет через будто бы… И я не знаю, что лучше: поплевывающий будто бы сталевар или сразу пять Пушкиных в будто бы кибитке.
