А дома пахло пирогами, и на шее у Неонилы Александровны красовалась камея. С Клюевой их ждали к обеду.
Вечером – у Игоря было всего два урока – они отправились гулять.
– Я всегда это знал,– говорил Игорь.– Дарить легче, чем принимать подарки. Я всегда чувствую себя прескверно, когда получаю что-то ни за что. Например, за то, что я на год стал старше. Или за то, что меня кто-то любит… Может, это оттого, что я побаиваюсь – вдруг не сумею расплатиться?..
– Подарок – не долг.
– Не знаю… Он не долг в житейском смысле: взял – верни. Но он больше долга.
– А я люблю получать подарки и никогда не испытывала от этого никаких неудобств.
– Прекрасно! Но я ведь о себе. А так как я обыкновенный человек, значит, могу допустить, что мои ощущения не уникальны, что есть и другие, думающие так, как я.
– Это ты о Клюевой?
– И о ней, Ты удивительная, я тебя очень люблю, но человеческий род тебе не кажется разнообразным? Да? Ты думаешь, что все немного похожи на тебя?
– Безусловно. Слегка похожи…
– Все очень, очень разные, Светочка. Это признается теоретически даже. А на практике действует одна мерка, эдакий гостовский уровень. По нему ты и повела бы к себе Клюеву. Нормальный гостовский порыв. А твоя больная оказалась выше этой мерки или ниже. Это неважно. Мерка, стандарт хороши только при неживом материале…
– Потому что неживой материал не умеет орать дурным голосом?
– Слава богу, если у человека есть возможность заорать, когда его подравнивают под шнурочек.
– Но ведь подравнивают, балда ты такая, ради него же! Твоего разлюбезного человека!
– Ты берешь на себя смелость утверждать, что знаешь – что ему надо? Человеку?
– А между прочим, твои родители меня поняли. Мама надела камею, а папа галстук…
– А я делал начинку для пирога. Мы все тебя поняли. Остается только понять Клюеву.
– Могу познакомить.
– Понять, чтобы не обижаться на нее. И это нужно тебе, а не мне.
– Очень надо! Видел бы ты, как она висела на костылях. Неловко, больно, но внушительно.
– Так тебе и надо!
– Ты не волнуйся! Больше я таких глупостей не натворю.
– Поживем – увидим! – сказал Игорь.– Пойдешь завтра ко мне на урок? У меня Островский. И я собираюсь сделать одну штуку – защищать Кабаниху. И знаешь от кого? От Катерины. Ты не представляешь себе, как любопытно при этом выстраивается материал.
– Бедные паровозники! Совсем ты им вывихнешь мозги.
… Но для себя Светлана решила: пойдет. Как это ему удастся защищать злобную могучую Кабаниху? Успеть бы только. Надо ведь в магазин для Клюевой заскочить, когда будет ходить по вызовам. Отнесет все это медсестра, но ведь еще проблема – деньги. Сколько их у Клюевой, чтобы она могла их сразу отдать? Иначе ведь не возьмет продукты.
В редакционный лифт Светка вошла с красивым парнем. Он щурил на нее глаза, улыбался. Типичный современный пижон. Кожан ниже колен. Какая-то хитрая шапчонка. Локоны до плеч. Пропустил ее вперед, придержал дверцу, улыбнулся на прощанье, все по высшему разряду. Светлана тоже улыбнулась пижону и пошла по коридору, неся перед собой валенки, с мыслью, что не все в ее женской доле потеряно.
Аси не было, она где-то там оформляла командировку. Две «стильные» девицы в ее комнате дымили и вели светскую беседу. Светлана положила валенки на стол и решила, что надо ждать не больше пятнадцати минут, чтобы не торопясь добраться до работы. Ей не хотелось сегодня торопиться.
– …У нее такое модильянистое, асимметричное лицо. Но этим оно и интересно,– сообщала подруге одна из девиц.
– Просто уродина,– сказала другая.– Он женился на ней потому, что она дочь министра. А дочь министра вполне может позволить себе асимметричное лицо и даже три ноги.
– Ты не права…
– Может быть… Но в ее уродстве нет ничего интересного. Просто кривоватое лицо да еще плохого цвета.
– Говорю тебе – таких писал Модильяни.
– Я ему сочувствую. Кстати, у нас соседка продает сапоги на платформе, английские. Белый верх и черная платформа. Но она просит сто двадцать. И даже мой щедрый родитель возроптал.
– Ничего, найдутся люди, у которых есть лишние сто двадцать. Вы валенки Асе принесли? Светлана вздрогнула.
– Да, Асе,– ответила она.
– Вы ее приятельница?
– Я сестра ее подруги.– Светлана не терпела слова « приятельница ». Отвратительное слово, обозначающее телефонную нежность и трамвайное равнодушие.
– Сестра легендарной красавицы Мариши?
– Почему легендарной?
– Потому что о ней у нас ходят легенды. Но тут вбежала, запыхавшись, Ася.
– Ой, миленькая, спасибо! Ну пойдем посидим на дорожку. Девочки, я в холле, если будут звонить…
Провалившись в глубокие кресла, они некоторое время молчали. Светлана прикидывала – какие легенды могут ходить о Марише? Ася думала о командировке.
– Слушай,– тихо спросила Светлана,– какие легенды здесь ходят о Марише?
– Легенды? О Марише? – Ася подняла брови.– Не понимаю. С чего ты взяла?
– Твои девицы, когда я им сказала, что я сестра Мариши, назвали ее легендарной.
– Я их боюсь,– печально сказала Ася.– Я с ними чувствую себя тяжелой, неуклюжей. У меня мозги поворачиваются медленно, как жернова. У меня мало слов. Я мало видела.
– Чего ты не видела? Сахарных сапог на черной платформе? – возмутилась Светлана.
– Ну, в смысле тряпок я вообще не заслуживаю уважения. Но вообще эти девчонки очень информированы. Этого у них не отнимешь…
– Слушай, ты когда едешь?
– Поезд в половине первого ночи…
– А как у тебя вечер? Хочешь, пойдем на урок к Игорю. Он собирается защищать Кабаниху от Катерины!
– Что?!
. – Да, да! И мне надо, чтоб кто-нибудь это послушал, кроме меня и его паровозников. Потому что он либо совсем заврался, либо гений.
– Слушай, а написать об этом можно будет? Если это окажется интересно…
– Ой нет! Я ведь не для этого. Меня его уроки потрясают. Но убеждена, что в школе это не нужно.
– Где мы встретимся? – спросила Ася.
– Я за тобой зайду. Хочешь?
– Нет. Давай адрес. Я приду прямо в школу.
Вечером Асю по телефону разыскал Федя Марчик. Она уже хотела уходить, а тут звонок:
– Старушка! Привет тебе из родных краев. Как живешь-можешь? Как адаптируешься?
Вот уж с кем, с кем, а с Федей говорить не было никакого желания.
– Извини,– сказала.– Я одной ногой в командировке, и у меня ни минуты… Поезд…
– Понимаю, понимаю,– Федя голосом передал свое полное и безусловное понимание.– Запиши мой номер и, как только вернешься – звякни. Я тут на пару недель. Надо бы повидаться, покалякать. Заметано?
Ася черкнула номер на календаре, понимая, что никогда не позвонит. Хотя Федя из тех, что сам позвонит. Но это будет потом, а сейчас – вот уж о ком с легкой душой можно перестать думать.
Но поистине – не думай об обезьяне. Нарочно вышла, чтоб прогуляться, зайти в один двор, куда много-много лет не заходила. А теперь как пойдешь – с Федей в сердце? Она топталась на улице, пытаясь сбросить это наваждение – Федин рокочущий баритон, который материализовал его облик. Вот он весь рядом – замшево-плешивый, с мягкими подушечками губ, которые он щедро приклеивает всем – женщинам, мужчинам, детям, собакам, кошкам, изображая из себя эдакого душку, любящего все сущее.
Замигало такси. Ася нырнула в кабину и назвала адрес. Во дворе Суворовского бульвара было темно, да ей и не так важно было видеть. Важно было прийти. Она знала на памятнике Гоголя все детали и теперь угадывала их в темноте, радуясь, что все помнит. А потом пошла от Гоголя к Пушкину. Шла и удивлялась этому своему пути, который был для нее неправильным. В свое время она ходила от Пушкина к Гоголю. Только так! Вот ведь дурочка! Ведь упорствовала. И никогда за все время не изменила раз и навсегда затверженной дороге от площади Пушкина, по Тверскому, Суворовскому и во двор. Ездить можно как угодно, а вот идти – только от Пушкина к Гоголю. Это было ритуалом, каноном – чем угодно, а теперь, через годы взяла и повернула от Гоголя влево, и не разверзлись небеса, и Пушкин приближался без обиды, приемля ее, идущую с другой стороны.
Знал бы Федя, что все из-за него! Человека надо сбить с толку, чтобы он был готов к чему-то для себя непривычному.
Асе стало спокойно впервые за много часов взъерошенного состояния. А все – это письмо, по которому она едет. Попытка самоубийства… Девушка – вожатая в школе. Вспомнилась Зоя, с которой свела ее судьба в гостиничном номере. Ведь глупо, глупо! Сколько в стране вожатых! Но от арифметики было еще хуже.
А теперь полегчало. Прошлась и почувствовала: туда надо приехать сильной и уверенной.
Все будет нормально. Она разберется. В конце концов та девушка жива, а пока человек жив, еще ничего не поздно. Чего она так всполошилась, спрашивается?
