дерева, а это значит, что вас вот-вот схватят. Пришлось и мне действовать быстро, я вообще долго не раздумываю. Установить невменяемость после ареста всегда нелегко, особенно если подсудимый нормален. Но если установить ее раньше, его и арестовать нельзя. Надо было в пять минут выдумать болезнь. Я соорудил ее из обломков наших ученых бесед. Понимаете, я чувствовал, на что Дун клюнет, и потом — это очень хорошо увязывалось с деревом. Но даже сейчас мне противно вспоминать всю эту гадость, хотя я сам ее выдумал. Что же чувствуешь, когда вспоминаешь о гадости невыдуманной?
— Да, — весело сказал поэт, — что вы тогда чувствуете?
— Я чувствую, — ответил Джадсон, — что от этого места надо бежать как от чумы.
— Птицы садятся на дерево, — сказал Уиндраш, — как на плечо святого Франциска.
Наступило молчание; потом Джадсон сказал все так же угрюмо:
— Знаете, просто непонятно, как вы тридцать лет жили около дерева и не нашли, что там внутри. Конечно, скелет обнажился очень быстро — ручей уносил разложившиеся ткани. Но вы ведь, наверное, встряхнули дерево хоть раз?
Уолтер Уиндраш прямо посмотрел на него ясными, стеклянными глазами.
— Я к нему не прикасался, — сказал он. — Я ни разу не подошел к нему ближе, чем на пять шагов.
Врач не ответил; и поэт продолжал:
— Вот вы говорите об эволюции, о развитии человека. Вы, ученые, выше нас, и вам не до легенд. Вы не верите в райский сад Вы не верите в Адама и Еву. А главное — вы не верите в запретное дерево.
Врач полушутливо кивнул, но поэт продолжал, глядя на него все так же серьезно и пристально:
— А я скажу вам: всегда сохраняйте в саду такое дерево. В жизни должно быть что-то, к чему мы не смеем прикоснуться. Вот секрет вечной молодости и радости. Но вы трясете дерево познания, заглядываете в него, срываете его плоды — и что же выходит?
— Не такие уж плохие вещи, — твердо ответил врач.
— Мой друг, — сказал поэт. — Вы как-то спросили меня, какая польза от дерева. Я ответил, что я не хочу от него пользы. Разве я ошибся? Оно давало мне только радость, потому что не приносило выгоды. Какие же плоды оно принесло тем, кто захотел плодов? Оно принесло пользу Дувину, или Дуну, или как он там зовется, — и что же сорвал он, как не смерть и грех? Оно принесло ему убийство и самоубийство, — сегодня мне сказали, что он принял яд и оставил посмертное признание. Принесло оно пользу и Уилмоту; но что сорвали они с Брэндоном, как не жуткий долг — отправить ближнего на смерть? Оно принесло пользу вам, когда вам понадобилось запереть меня навсегда и принести горе моей дочери. Ваша выдумка была дурным сном, который еще преследует вас. Но я, повторяю, не ждал от дерева пользы, и вот — для меня светит день.
Он еще говорил, когда Джадсон поднял голову и увидел, что Энид, вынырнув из тени дома, идет по освещенной солнцем траве. Лицо ее светилось, волосы сияли пламенем, и казалось, что она вышла из аллегорической картины, изображающей зарю. Она шла быстро, но ее движения были и плавными и сильными, словно изгиб водопада. Вероятно, старый поэт почувствовал, как соответствует она почти космическому размаху их беседы, и беспечно сказал:
— Знаешь, Энид, я опять тут расхвастался, сравнил наш садик с Эдемом. Но на этого несчастного материалиста просто время тратить жаль. Он не верит в Адама и Еву.
Молодой врач не ответил. Он был занят — он смотрел.
— Я не знаю, есть ли тут змий, — сказала она, смеясь.
— Только поймите меня правильно, — задумчиво сказал Уиндраш. — Я не против развития, если ты развиваешься тихо, прилично, без этой суматохи. Ничего нет плохого в том, что мы когда-то лазали по деревьям. Но мне кажется, даже у обезьяны хватит ума оставить одно дерево запретным. Эволюция
— это ведь просто… А, черт, сигарета кончилась! Пойду покурю теперь в библиотеке.
— Почему вы сказали «теперь»? — спросил Джадсон.
Он уже отошел на несколько шагов, и они не услышали ответа:
— Потому что это — рай.
Сперва они молчали. Потом Джон Джадсон сказал очень серьезно:
— В одном отношении ваш отец недооценивает мою правоверность.
Он улыбнулся еще серьезней, когда Энид спросила, что он имеет в виду.
— Я верю в Адама и Еву, — ответил ученый и взял ее за руки.
Не отнимая рук, она смотрела на него очень спокойно и пристально. Только взгляд у нее стал другим.
— Я верю в Адама, — сказала она, — хотя когда-то думала, что он и есть змий.
— Я вас змием не считал, — сказал он медленно, почти напевно. — Я думал, вы — ангел с пламенным мечом.
— Я отбросила меч, — сказала Энид.
— Остался ангел, — сказал он.
А она поправила:
— Осталась женщина.
На ветке некогда поруганного дерева запела птица, и в тот же миг утренний ветер ринулся в сад, согнул кусты, и, как всегда бывает, когда ветер налетит на залитую солнцем зелень, свет сверкающей волной покатился перед ним. А Энид и Джону показалось, что лопнула какая-то нить, последняя связь с тьмой и хаосом, мешающими творенью, и они стоят в густой траве на заре мира.
Примечания
Свет белеет меж его корней, как в Мильтоновой поэме. — «Потерянный рай», кн. IV.
…как мертвые на трубный глас. — Откр., 20, 12 — 13.
…но в сад никого не пускал. — Двойная аллюзия: на героя сказки О. Уайльда «Жадный великан», не пускавшего детей в сад, и на изгнание Адама из райского сада. Быт., 3, 24.
Поновей психоанализа. — Честертону были глубоко противны фрейдистские попытки биологизировать человеческую душу. См. его эссе «Гамлет и психоанализ» (сб. «Пристрастие — не причуда»).
Птицы садятся на дерево… как на плечо святого Франциска.
— Проповедь св. Франциска птицам описана в книге Честертона «Св. Франциск Ассизский» (гл. «Маленький нищий человек»).
…оставить одно дерево запретным. — Быт., 3, 2 — 7.
Ангел с пламенным мечом — ангел, охраняющий древо познания: «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни». Быт., 3, 24.
