уверовал в то, что наш общий друг Дезар называет гармоничной универсальностью, дрался за нее, даже пролил однажды пол-литра своей драгоценной крови. Теперь вот почитываю популярные книжки, где пишут о всякой всячине, а при всем том остаюсь в душе закоренелым агром, у которого, честно говоря, не лежит душа ни к математике, ни к любой другой премудрости. Признаюсь вам по секрету, обещайте только не проговориться нашему любезному Первому консулу, что эту самую его универсальность я принимаю мелкими порциями, как наказание за грехи. Зато стоит мне только покопаться в земле, и душа воспаряет к небесам.
Тропинин улыбнулся, вновь увидев перед собой прежнего Сторти.
— Это потому, что вы еще не вошли во вкус.
— И не войду, поздно мне уже, — убежденно возразил гермесит.
— Мы отвлеклись, — сказал Тропинин, вежливо возвращая его к рассказу.
— Остается мало что добавить. Я подолгу не видел молодых Монтекки, был занят не меньше их; предлагали мне всякие почетные посты, но я предпочел вернуться наставником в Университет. А когда, бывало, выкраивал время и забегал на минутку, то всякий раз чувствовал неладное. Появилась у них какая-то повышенная нервозность, что-ли, какое-то внутреннее напряжение. Пробовал поговорить и с Ромом, и с Улой по душам, но оба отнекивались, говорили, что все в полном порядке и что я становлюсь мнительным старичком, который переносит на других собственную меланхолию.
Однажды только Ром разоткровенничался. Мы с ним тогда сидели за ячменкой, перебирали свои злоключения, ругали Чейза, смеялись над Големом с Розалиндой, хвалили Дезара, добрым словом и вас, легат, помянули. Меня вдруг поразила одна его мысль: «Знаешь, мы кланизм опрокинули, а он все еще нас за ноги держит. Сколько же воды утечет, пока вырастет новое поколение гермеситов — свободных от узости и нетерпимости, глубоких и гармоничных, притом не самодовольных всезнаек, а вечных искателей истины, и чтобы мудрость их не подавляла чувства, не лишала способности любить, как мы с Улой».
Сторти замолчал, глядя куда-то в сторону. Тропинин долго не решался вывести его из состояния мрачной задумчивости.
— Итак? — спросил он наконец.
Сторти посмотрел на него отчужденно, словно пробуждаясь ото сна.
— Ах да, вы ждете продолжения… Но это все.
— Не понял. Уж не подозреваете ли вы, что Ром и Ула…
— Глупости! — сердито перебил наставник. — Я думаю лишь о том, что напряженное нервное состояние, в котором они находились, приглушило их инстинкт самосохранения. Возможно, это бредни, преувеличение, но я не могу отделаться от мысли, что Ром и Ула стали одной из последних жертв профессионального кланизма, будь он проклят!
В комнату вбежал пятилетний мальчуган, и Сторти, мгновенно преобразившись, весело закричал:
— А вот и Тибор! Познакомься о синьором легатом, расскажи, чему ты учишься.
— Добрый вечер, синьор.
— Здравствуй, малыш. Так что же ты знаешь?
— Я знаю очень много, — заявил Тибор, — голова кругом идет.
— Кем же ты будешь, когда вырастешь?
— Еще не решил. Думаю стать космолетчиком. Отец рассказывал мне про Землю и другие планеты Великого кольца.
— Почитай нам стихи отца, — сказал Сторти.
Тибор на секунду задумался, потом стал декламировать:
— Ром написал много стихов, — пояснил Сторти, — недавно они изданы, впервые на Гермесе. Он читал их Тибору, у мальчика превосходная память.
— А ты не хочешь, Тибор, стать поэтом, как твой отец?
— Хочу. Поэтом и космолетчиком.
— Вот и отлично. Мы, на Земле, будем ждать, пока ты подрастешь и прилетишь к нам в гости.
Расставшись со Сторти и его воспитанником, Тропинин пошел погулять по вечерней Вероне. Он заглянул в бар, где встретился с Дезаром в ту памятную ночь, постоял у гостиницы «Семью семь», побывал в парке, примыкавшем к дворцу Капулетти, — там доживала свой век одинокая полубезумная Марта. По аллеям прогуливались влюбленные пары. Жизнь шла своим чередом.
Тропинин попросил прохожего показать ему дорогу к месту, где стоял раньше дом Монтекки. Уже издалека он увидел возвышающийся там бронзовый памятник. Ула — точеный профиль, длинная и узкая фигура, как на полотнах Кранаха и Боттичелли. И Ром — статный, широкоскулый. Скульптор изобразил их на морском берегу в миг первой встречи.
Долго стоял Тропинин у памятника, переживая заново дела минувших дней. И уже собравшись уходить, заметил выгравированную на постаменте надпись:
Моя искренняя признательность всем друзьям-гермеситам, без щедрого содействия которых это повествование не могло появиться на свет. Особенно низко кланяюсь я синьору Сторти за бесценные сведения, позволившие почти с документальной точностью рассказать историю любви Рома Монтекки и Улы Капулетти.
Кстати, об именах. Прошу прощения у читателей за мистификацию, но они, должно быть, сами поняли, что здесь нет никаких чудесных совпадений, а просто авторский прием. Во-первых, подлинные имена и фамилии героев показались мне недостаточно благозвучными. Во-вторых, я счел уместным провести прямую параллель, чтобы читатель, не тратя время на догадки, поразмыслил над тем, как единообразна в ключе своем и бесконечно множественна в звучании мелодия любви, а главное — как велика ее животворящая сила. Будь то в XVI веке на Земле или в XXV на Гермесе — повсюду истинное и незаурядное чувство, сметая преграды, засыпая рвы, сближая противозначные полюсы, уравнивает влюбленных и одним этим раскрывает глаза обществу на несуразности его устройства.
Собственно говоря, именно потому, что буря на Гермесе родилась из песни жаворонка, мне пришлось взяться за несвойственное для себя занятие и вместо отчета о служебной командировке написать роман. Надеюсь, читатели будут снисходительны к его художественным достоинствам. Вот, впрочем, еще один довод в пользу разумного профессионализма. Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник, но и пирожнику не повредит знание теории вероятностей. Такова, наверное, и вся мудрость.
