Конец прекрасный и вполне достойный
Желаний жарких…
Умереть – заснуть…
Заснуть… быть может, видеть сны… какие?
Да, вот помеха… Разве можно знать,
Какие сны нам возмутят сон смертный…
Тут есть о чем подумать.
Эта мысль
И делает столь долгой жизнь несчастных.
И кто бы в самом деле захотел
Сносить со стоном иго тяжкой жизни,
Когда б не страх того, что будет там, за гробом.
Кто б захотел сносить судьбы все бичеванья
И все обиды света, поруганье
Тирана, оскорбленья гордеца,
Отверженной любви безмолвное страданье,
Законов медленность и дерзость наглеца,
Который облечен судьбой всесильной властью,
Презрение невежд к познаньям и уму,
Когда довольно острого кинжала,
Чтоб успокоиться навек… Кто б захотел
Нести спокойно груз несчастной жизни,
Когда б не страх чего-то после смерти,
Неведомой страны, откуда ни один
Еще доселе путник не вернулся…
Вот что колеблет и смущает волю,
Что заставляет нас скорей сносить страданья,
Чем убегать к иным, неведомым бедам,
Да, малодушными нас делает сомненье…
Так бледный свой оттенок размышленье
Кладет на яркий цвет уж твердого решенья,
И мысли лишь одной достаточно, чтоб вдруг
Остановить важнейших дел теченье.
О если б… Ах, Офелия… О Ангел,
В своей молитве чистой помяни
Мои грехи.
Н. Кетчер
Быть или не быть. Вопрос в том, что благородней: сносить ли пращи и стрелы злобствующей судьбины или восстать против моря бедствий и, сопротивляясь, покончить их. Умереть – заснуть, не больше, и, зная, что сном этим мы кончаем все скорби, тысячи естественных, унаследованных телом противностей, – конец желаннейший. Умереть – заснуть, заснуть, но, может быть, и сны видеть – вот препона; какие могут быть сновиденья в этом смертном сне, за тем как стряхнем с себя земные тревоги, вот что останавливает нас. Вот что делает бедствия так долговечными; иначе кто же стал бы сносить бичевание, издевки современности, гнев властолюбцев, обиды горделивых, муки любви отвергнутой, законов бездействие, судов своевольство, ляганье, которым терпеливое достоинство угощается недостойными, когда сам одним ударом кинжала может от всего этого избавиться. Кто, кряхтя и потея, нес бы бремя тягостной жизни, если бы страх чего по смерти, безвестная страна, из-за пределов которой не возвращался еще ни один из странников, не смущали воли, не заставляли скорей сносить удручающие нас бедствия, чем бежать к другим, неведомым. Так всех нас совесть делает трусами; так блекнет естественный румянец решимости от тусклого напора размышленья, и замыслы великой важности совращаются с пути, утрачивают название деяний. – А, Офелия. О нимфа, помяни меня в своих молитвах.
Н. Маклаков
Быть иль не быть, – вопрос весь в том:
Что благороднее. Переносить ли
Нам стрелы и удары злополучья –
Или восстать против пучины бедствий
И с ними, в час борьбы, покончить разом.
Ведь умереть – уснуть, никак не больше;
Уснуть в сознании, что настал конец
Стенаньям сердца, сотням тысяч зол,
Наследованных телом. Как, в душе,
Не пожелать такого окончанья?
Да. Умереть – уснуть. Но ведь уснуть,
Быть может, грезить. Вот, и вечно то же
Тут затрудненье: в этой смертной спячке,
Как с нас спадет ярмо земных сует,
Какого рода сны нам сниться могут.
Вот отчего мы медлим, вот причина,
Что наши бедствия столь долговечны.
И кто бы согласился здесь терпеть
Насилье грубое, издевки века,
Неправды деспотов, презренье гордых,
Тоску отвергнутой любви, законов
Бездействие, судов самоуправство
И скромного достоинства награду –
Ляганье подлецов, когда возможно
Купить себе покой одним ударом.
И кто бы захотел здесь ношу жизни,
Потея и кряхтя, таскать по свету,
Когда б не страх чего-то после смерти,
Страх стороны неведомой, откуда
Из странников никто не возвращался,
Не связывал нам волю, заставляя
Охотнее страдать от злоключений
Уже известных нам, чем устремляться
Навстречу тем, которых мы не знаем.
Так совесть превращает нас в трусишек,
Решимости естественный румянец,
При бледноликом размышленье, блекнет;
Стремления высокого значенья,
При встрече с ним, сбиваются с дороги,
