вырываться, поглядел на агента и отвернулся, и позволил тем троим отвести себя, ныне безвольного, вниз по склону, к дереву. Двое крепко держали его за руки, пока третий сходил в конюшню и вернулся с веревкой. Внизу, под деревом, они завязали петлю, надели ему на шею, уже готовили перебросить конец через большой сук одиннадцатью-двенадцатью футами выше, и тут Джонни заговорил.
«Я не боюсь умереть, — сказал он. — Я покажу вам, как это делает мужчина». Он вырвался из рук двоих, державших его, те отпустили, но стояли плотно и начеку; а. он подошел к дереву, влез по корявому стволу и уселся на этом большом суку. Пропустил конец веревки вокруг него и затянул узлом у себя на шее. «Только помните вот что, — добавил он. — Я знаю вас всех. Каждого. И если существует то, что именуется душой, и она остается здесь, среди людей, я сделаю это: превращу жизнь в ад для каждого из вас, пока вы ходите по земле». И он оттолкнул сук, камнем упав в захлестнувшую его рывком петлю.
Агент сделал что мог. Он отвез тело Джонни в город и позаботился о достойных похоронах. Он знал, что у Джонни на Индейской Территории была сестра, и, продав упряжь Джонни, отослал ей деньги. Он сходил к шерифу и попытался дать показания под присягой. Шериф сделал один-два жеста к расследованию, но те четверо представили алиби друг на друга и привели свидетельство своих друзей, так что приговор по допросу свидетелей гласил: гибель от рук неизвестных лиц. Агент всем надоел, пытаясь поднять жителей на какие-то действия, и наконец люди потребовали, чтоб он заткнулся, и вообще чего ради поднимать столько шума из-за убийства какого-то индейца? Агент оставил свою работу и скрылся куда-то.
Мы сидели в этой латанной лоскутами хижине, и старик снова затих. Я знал, ожидая, что он скажет — о чем придется сказать. Думаю, и вы тоже.
Он поерзал на краю койки и чуть приподнял голову. «Я и есть этот агент», — сказал он.
Я ждал. Я понимал, что все, о чем он поведал мне, было только началом, основой, и что теперь рассказчик уже перевалил через гребень холма.
«Моя ошибка, — вымолвил он, — я сказал им, что он на крыше. Как только я сделал это, все было предрешено. Иначе не могло случиться».
Я ждал. «Джонни бы не сделал такой ошибки, — продолжал он. — Джонни бы проснулся сразу, до конца, и был бы начеку. Он бы как-нибудь справился с этим делом. Он не знал, как все случилось. Но даже если б знал, не стал бы винить меня. Он знает — я спал слишком крепко в те дни, и мне требовалось время, чтобы как следует проснуться. Он знает, что я тугодум. Он знает, что я не храбрец. Все это он знал с самого начала и все же был моим другом».
Я ждал. Его вынудили вступить на этот путь, и он решил пройти его по-своему.
«Люди думают, я спятил, — продолжал он. — Может, и так. А может, это они спятили. Не знаю, да и не хочу знать. Я знаю лишь то, что знаю сам. Немало времени мне понадобилось, чтобы поверить в это и ясно разложить в голове».
Он закинул тощие руки за спину и оперся на них, лежа на койке. «Этот Миллс, — сказал он, — брат того, Он стал первым. Всего через три года. Он ушел с партией кладоискателей в горы Сакраменто. Как-то его вьючная лошадь вернулась одна. Поисковая партия нашла его — то, что осталось, — у подножия обрыва футов в сорок. Никакого дождя не было, так что следы легко было различить. Он стоял лагерем наверху в нескольких сотнях футов от края. И вот, вероятно, ночной порой он проснулся и побежал. Зачем стал бы человек делать это, если только не гоняясь за кем-то или спасаясь от кого-то? Но «игле поблизости не было других следов, только следы вьючной лошади, там, где она стояла стреноженная; потом в конце концов вырвалась и пришла домой. Он побежал во тьму и сорвался…
Затем был тот, которого звали Скиннером. Пять лет спустя. Он кое-что смыслил в фармакопее и завел в городке аптеку при торговой фактории. И вот у него начались мигрени, чаще всего ночами, они не давали ему уснуть. Прежде он был крупным мужчиной, а потом становился все более тощим, гнулся все ниже и глядел по сторонам все тревожней. Он привык убаюкивать себя всякими таблетками да порошками — от мигреней. Однажды ночью, по словам жены, он встал и принялся бродить вокруг, пошел в аптеку приготовить себе что-то, да, видно, взял не ту бутыль, банку либо какой-то иной контейнер. Люди говорили — самоубийство. Официальный приговор гласил: несчастный случай.
Ладно. Выходит, двое. Вы скажете — совпадение. Вот и я сказал себе то же, когда услыхал о них. Или пытался сказать…
Потом был Крамер. Он держал в городке салун, но позже продал его и уехал прочь. Время от времени до меня доходили вести о нем. Не знаю, каким он был раньше, но теперь это был человек беспокойный, который вечно пробовал начать сначала, на новом месте, и всегда уходил. Бывало, устроится где-нибудь, и все как будто идет хорошо, а потом начнет пить да сорить деньгами, а дальше в один прекрасный день возьмет и продаст все, что имел, за любую цену и уходит прочь. Прошло этак лет девять, я долго ничего не слыхал о нем; и вот я подрядился подручным для двоих геологов, разведывавших выходы пород в горах Кабальо. Я готовил дрова для костра и тут мой взгляд упал на журнал, оставленный каким-то охотником. Кругом ни ветерка, насколько я помню, но одна-две страницы словно бы раскрылись сами, и я уже не мог не заметить. Я поднял журнал, перевернул страницу-другую и наткнулся на него, Крамера. Он был на фото рядом с какими-то людьми. Я сверил имя по подписи к снимку, и все сошлось. Была там и заметка. О нем речи шло мало, но сказанного было достаточно. Несколько лет он провел в Монтане, служа проводником в охотничьих партиях. В тот раз партия, с которой он шел, попала в буран. Все было, вероятно, не так уж плохо, потому что партия в полном составе вернулась домой, а ведь никто в ней не знал дороги. А вот Крамер каким-то образом отбился от них, да так и не вернулся. Позже его нашли, замерзшего насмерть, почти погребенного под снегом. Он сидел, скрючившись, забившись между двух валунов, словно хотел укрыться от кого-то…
Ладно. Значит, уже трое. К этому времени я понял, что должен разузнать все о Нордайке. Он заправлял какой-то забегаловкой, из тех, что работают в городке круглые сутки, но через некоторое время продал ее и бесследно исчез. Я нанимался на время, скапливал немного денег, затем двигался дальше, стараясь найти его или разузнать что-либо о нем. Я говорил себе — это глупо, и все же знал, просто чувствовал, что нападу на след. Все было просто делом времени. Прошло примерно лет пять-шесть, и я заметил, что постепенно двигаюсь на северо-восток. Каждый раз, когда мне приходилось останавливаться, прежде чем я мог продолжать поиски, какой-нибудь намек подсказывал мне направление. И вот — это было в Небраске, на востоке Небраски, — в маленьком городишке, где я справлялся о его имени. Деньги мои опять вышли, и я сидел на скамье в небольшом скверике, что-то вроде островка на главной площади, рядом все кружился клочок газеты, которым играл ветер; вот он наконец застрял в ветвях кустов у моих ног. Я поднял его. Края лохматые, да и сам клочок был невелик, но одна заметка попала целиком. Какой-то политик требовал расследовать деятельность определенного рода общественных заведений. Он утверждал, что они плохо содержатся. И ссылался при этом на так называемое «дело Нордайка»…
Ладно. Я нашел имя. Это была линкольновская газета. Я отправился в Линкольн, зашел в публичку и пролистал все прошлые выпуски. И я нашел. Все или по крайней мере достаточно. Случилось это несколько недель тому назад.
Этого Нордайка (его имя и отчество совпадали) поместили в дом умалишенных на основании показаний жены и родственников. Уже довольно давно он был подвержен тяжким кошмарам, которые становились все опаснее. Он принялся засыпать — или пытался — один в. комнате, при закрытой двери и окнах, а там заколотил и окна; потом приступы стали повторяться и днем. Он спрячется где-нибудь поблизости, и бросается на всех, кто проходит мимо, и кричит, чтоб несли веревку. И вот его упрятали в этот дом. Им пришлось накинуть на него смирительную рубашку. Но не пробыл он там и двух дней, как ухватил простыню, изорвал на полосы, связал вместе и повесился…»
Мы сидели в полной тишине. Я ждал.
«Ладно, — сказал он. — Тут я понял, что должен делать. Я должен был сказать ему. Какое-то время я бесцельно бродил здесь и там, просто понемногу работал и выжидал; а потом понял, что он не придет ко мне. Не так, чтобы я смог узнать об этом. И вот я приехал сюда».
Он замолк. Молчал так долго, что пришлось заговорить мне. «И он оказался здесь», — сказал я.
«Конечно же, он оказался здесь, — ответил он. — Где же он мог быть? Ведь все еще не закончилось. В ту ночь он видел перед собой не четырех человек. Там был и пятый. Но он всегда был откровенен со мной, и он был моим другом. И потому он не хочет трогать меня. Я должен сказать ему. А он не дает. Держится на расстоянии. Он отвергает меня — так же, как в ту ночь, только глянул на меня — и
