стремился сохранить свой пост до конца жизни. Людовик XV был пылким поклонником женщин, но если бы он сделал подходящий выбор, можно было бы не бояться, что его страсть отдалит министра от дел. Кардинал всё рассчитал, взвесил риск появления независимой, честолюбивой любовницы, которая может оказаться ставленницей его конкурентов, и перед лицом стольких опасностей, угрожавших целомудрию короля, избрал наименьшую. Он сам подобрал женщину, послушную его воле, и своей властью священника, благочестиво скорбя о слабости Людовика, уложил в постель к своему господину мадам де Майи. Все современники нашли этот инцидент весьма достойным сожаления, и один из них подчеркнул, что кардинал выказал излишнюю услужливость:
«Кардинал де Флери слишком опасался, как бы скука не подтолкнула короля искать развлечений в другом месте. Он страшился момента, когда его независимость может исчезнуть, если не найдется подходящей дамы, которая по своему характеру и склонностям сгодится для участия в его делах. Говорят, что он сам избрал графиню де Майи, найдя ее подходящей (…) И действительно, та, кому пришлось стать фавориткой, не могла ни участвовать в делах, ни способствовать удалению кардинала от всех важных замыслов, к которым стремилось его честолюбие. [51]
Кардинал не мог довольствоваться тем, что дал королю любовницу: нужно было, чтобы она удержалась в этом качестве. Интриги следовали одна за другой. Группировка Ришелье, которой искусно подыгрывала мадам де Тансен, надумала попросту заменить мадам де Майи ее сестрой, мадам де Турнель, на которую они могли положиться, так как она пользовалась полным доверием членов этой группы. Флери потерял самообладание и поделился своими опасениями с герцогиней де Бранкас, дружившей с Ришелье, и та со злой иронией поведала о разговоре прелата — настоящего Тартюфа если не по ханжеству, то по старческому честолюбию:
«Это дело может породить как шутки, так и злобу. Но если бы вы знали, насколько это важно, чтобы мадам де Майи владела сердцем короля, какие пагубные последствия может иметь похищение у нее этого сердца, как надо его беречь. Прав был маршал де Вильруа: грешны перед Богом те, кто задумал и подготовил эту игру! (…) Может быть, я выражаюсь странно для священника, но (…), если бы вы знали, как я стенал у подножия этого креста и со стесненным сердцем орошал его слезами, как я проклинал свою долю, будучи не властен над сердцем короля! Король не оценил добродетель мадам де Майи, Бог с ним. Мне же осталось так мало в этой жизни!» [52]
Пересуды и двусмысленности увеличивают галантное впечатление, а ловкий в этой области человек, даже если он духовного звания, неизменно вызывает некоторое уважение. Над хитростью кардинала посмеивались, но аплодировали его сметке, и результат казался тысячу раз оправданным важностью цели. Для придворных и министров королевский адюльтер и компромиссы князя Церкви представлялись лишь политической формой стратегии на пути к достижению власти или удобным и действенным средством управлять волей своего господина. Мнение не общепринятое, но не вызывает удивления тот факт, что в век просвещения философы ради общественного блага и свободы обходили молчанием господство фавориток, а если и упоминали об этом, то, поддерживая антиклерикализм, с гораздо большей охотой обрушивались на засилье священников, чем королевских любовниц. Невесело выразился по этому поводу Кондоре:
«Государь, пользуясь безнаказанностью, которую обеспечивает ему его положение, чтобы лишить свою жену того, что ей принадлежит по праву, безусловно, совершает акт тирании. Адюльтер — такое же преступление для короля, как и для частного лица. Но обстоятельства, которые увеличивают или уменьшают тяжесть этого преступления, оказываются для короля более серьезными, чем для его подданных. Нужно признать, что публичной страстью государь может унизить свое достоинство как влиянием, которым его слабость наделяет его любовницу, так и недостойными поступками, на какие может толкнуть его любовь, и нелепым положением, в которое может поставить его вероломство и дерзость его пассий».
Однако женщины отнюдь не отличаются коварством, и тяга к плотским удовольствиям, по крайней мере, не сопряжена с насилием. Истинным бичом было другое.
«Из всех королевских страстей любовь оказалась наименее гибельна для народа. Это не Мари Туше подала совет насчет Варфоломеевской ночи, не мадам де Монтеспан способствовала отмене Нантского эдикта. И не любовницы Людовика XV подготовили эдикт 1724 года. Королевские духовники причинили Европе гораздо больше зла, чем королевские любовницы». [53]
Это суждение, своей недоброжелательностью обязанное резкости XVIII века, не должно заставить нас забывать о дерзости тех помыслов и деяний, которым надлежало противостоять духовнику. Всей своей деятельностью, речами и благодатью он должен был свидетельствовать о желании Церкви отвратить короля от греха: трудная задача, редко приводившая к успеху. В удивительном котле придворной жизни искушения были столь многочисленны, ходатайства столь настоятельны, а заговоры с целью «подбодрить» короля столь постоянны, что требовалось большое искусство, чтобы переломить волю человека, который противостоял духовнику с такой непринужденностью, словно без малейших усилий вкушал плоды наслаждений. Генрих IV, без сомнения, заслуживает диплома главного блудника всей династии Бурбонов. Капризы и аппетиты Людовика XIV приобретали черты имперского размаха, которые, похоже, только способствовали росту престижа его правления, отмеченного величием даже в неблагоразумии и ошибках. А на долю Людовика XV выпала дурная слава за разгульную и беспутную жизнь, полную непристойностей и оргий. И все же Людовик-Возлюбленный в большей степени, нежели Король-Волокита или Король-Солнце, по своему характеру был человеком совестливым и терзавшимся в душе; в его отношениях с Богом явно больше чистосердечия, чем у его предшественников. В то время как те не гнушались торговаться с Церковью, разыгрывая раскаяние, чтобы получить отпущение грехов и вновь вернуться к распутству, служившему наградой за их лицемерие, Людовик XV никогда не заключал сделки с Небом: виновный перед Богом, он неизменно отказывался от принятия Святого причастия, которое Церковь предлагала ему в обмен за краткосрочное покаяние. Сознавая свою вину и страдая из-за нее, он отказывался от подобной сделки и притворного политического раскаяния. Свидетель его совестливости д'Аржансон одобряет честность короля в условиях, когда его искушенное в обманах окружение толкало его к обману.
«Король объявил, — писал д'Аржансон 5 апреля 1739 года, — что не будет участвовать в празднике Пасхи. В святую субботу главный прево спросил его, нравится ли ему дотрагиваться до больных золотухой. Наш король не помышляет об этом чуде иначе чем после выполнения всех религиозных таинств. Король сухо ответил г-ну Суршу: „Нет“. Об этом скандале сокрушаются. Высказываются пожелания избежать неловкости, отслужив мессу без песнопения, как советовал кардинал де Роган в королевском кабинете, где присутствовал также господин де Линьер (духовник короля). При этом старательно умалчивается, что Его Величество не присутствовал ни на покаянии, ни на причастии. Но король презирает эту смешную комедию. Ни за что на свете он не желает отказываться от своей возлюбленной, что служит доказательством чистой совести Его Величества, который не хочет ни недостойным образом приобщаться Святых Тайн, ни участвовать в фарсе, гораздо более несовместимом с его достоинством, чем скандальное пренебрежение своими религиозными обязанностями». [54]
При всех своих слабостях Людовик XV не разыгрывал пародий на священный долг и вопреки усилиям льстецов с их плутнями трезво осознавал свои недостойные поступки. По-своему он был благочестив и постоянно разрывался между страстями и чувством долга. Религия осталась для Людовика XV неким горизонтом добродетели: он постоянно приближался к нему, но так никогда и не достиг.
Церкви выпало много хлопот с государем, который демонстрировал так мало покладистости, не желал притворяться и, хотя бы для видимости, выказывать уважение к евангельским заповедям. Чтобы отвоевать себе хотя бы маленькое местечко в королевском сердце, церковникам приходилось довольствоваться благоприятными обстоятельствами. Наконец, болезнь и страх смерти предоставили самую подходящую возможность для обращения. Духовник и придворные прелаты объединились с набожными людьми, в основном решительными противниками королевской фаворитки, чтобы обратиться к больному с просьбой отослать от себя распутную любовницу и мирно принять христианскую кончину… и дабы благочестивый заговор положил наконец предел крамоле прелюбодеяний и удовольствий.
В центре этих событий 1774 года стоит герцогиня де Шатору, допущенная к постели умирающего, настраивавшая придворных друг против друга. Религиозные убеждения конкурирующих сторон переплетались с амбициями и грязными интригами, а личные расчеты и проявления мести вызывали беспощадные усобицы. Официальная королевская возлюбленная де Шатору находилась тогда на вершине
