Брантома, не всегда спасали фаворитку от общественного мнения.
Она подвергалась более непосредственной опасности, таившейся в самом сердце монархии: если Трон приноравливался к королевской эксцентричности, Алтарь резко отрицательно относился к полигамии, оскорблявшей догмы религии и глумившейся над ее таинствами. Обычно хорошо встреченная подданными, которые с пониманием относились к двойной жизни государя как к естественной компенсации за его жертву во имя государственных интересов, для церкви фаворитка оставалась возмутительной грешницей. Король Франции, старший сын церкви, игнорировал ее заповеди и вступал в незаконную связь, а часто и не в одну. Духовенство не могло относиться к этому иначе, как с осуждением. Правда, выражалось это в мягкой форме, ибо и с небесами можно заключить сделку, да и у церкви возникали свои интересы. Следует отличать доктрину от практики и не удивляться снисходительности прелатов (продиктованной, как правило, личными целями отдельных представителей) и самого папы к возлюбленным французского короля. Нужно принимать в расчет и хронологию: со временем правила благопристойности и нравственности претерпели некоторые изменения и, с большей или меньшей охотой, церковь была вынуждена приспособиться к их эволюции. Прогресс в смягчении нравов, большие усилия по утверждению католичества, влияние эволюции общества и салонов просвещения — таких, как салон Рамбуйе, — все это в комплексе обуздывало характеры, служило сдержанности речей и привычек, лишало любовь ее наиболее грубых тривиальностей. Невозможно представить себе Людовика XIV, заслушивающего фаворитку при всем Государственном Совете, как случалось на три четверти века раньше, при его предке весельчаке-беарнце Генрихе IV.
Отношение церкви — в целом терпимое, часто снисходительное, что иногда вызывалось ее причастностью, — в любом случае оставалось двусмысленным. Разумеется, Боссюэ и Бурдалу без колебаний пользовались возможностями кафедры и привилегиями священнослужителей, чтобы публично клеймить распущенность короля, часто допуская даже оскорбление величества и налагая тяжелые епитимий, редко приводившие к истинному раскаянию. Именно тогда вера и интересы религии вдохновляли великие умы и глубокую набожность, которая умела, если нужно, проявить сдержанность и терпимость. Мы знаем, что Боссюэ мирил Людовика XIV и Монтеспан во время их ссор. Чаще всего представители духовенства добивались доминирующего положения благодаря политической осмотрительности и интересам собственной карьеры. Кардинал Флери (1653-1743), премьер-министр, жаждущий сохранить этот пост, лично привел в постель своему суверену мадам де Майи, чтобы с ее помощью укрепить свое влияние. Если, опираясь на христианскую мораль и таинство брака, начинали открыто призывать к отставке королевской фаворитки — по крайней мере за то, что она грешница и наскучила государю, — это делалось лишь для того, чтобы оторвать короля от той партии, где она доминировала, и обеспечить победу ее конкурентам.
Таким образом, возникала некая всеобщая конспирация с целью извинения поведения короля. Общественное мнение сводилось к выражению радости по поводу доброго здоровья своего государя, который тем самым доказывал свою молодость и силу. Двор активно принимал участие в праздниках и удовольствиях, устраиваемых фавориткой или вдохновленных ею. Политики искали свою выгоду и маневрировали королевской возлюбленной, словно значимой шахматной фигурой.
Но медаль имела и свой реверс. Окруженная льстецами, придворными и обязанными ей людьми, фаворитка имела и множество врагов. Прежде всего, к ним относились ее соперницы, которые завидовали успеху и мечтали вытеснить ее из сердца короля; затем честолюбцы, надеявшиеся сделать быструю карьеру или получить возможность контролировать действия короля, дав ему любовницу, послушную своей воле. Вокруг фаворитки плелись дворцовые интриги, и наступали действительно тяжелые времена. В периоды кризисов она, вполне понятно, должна была выступать козлом отпущения всех грехов короля и служить идеальной мишенью для недовольства и злобы. Все несчастья, катастрофы, неурожаи, военные поражения, слишком тяжелые налоги, даже выпавший град, погубивший урожай, — все вменялось ей в вину, и отныне в ее адрес раздавались только слова ненависти и брань — так же естественно, как прежде выказывались почтение и любовь.
Хотя среди фавориток встречались и порядочные женщины или, по меньшей мере, тонкие натуры, они также не избежали неуважения и презрения. С тривиальной и непристойной жестокостью провозглашалась их аморальность, излишняя роскошь, мотовство, их влияние (непременно пагубное) на короля. Памфлеты смешивали их с грязью и изливали на них потоки нечистот, свидетельствуя о досаде и горечи, накопившейся против «королевской шлюхи».
С XVI по XVIII столетие синтаксис и словарный запас песенок, имевших хождение в Париже, изменился очень мало. Когда Генрих IV узаконил своего сына от Габриэль д'Эстре, то однажды у изголовья своей постели обнаружил дерзкий катрен, сочиненный, вероятно, кем-то из его близкого окружения:
Народ узнал об этих недоброжелательных строках, и в Париже только и разговоров было, что о королевской возлюбленной и о губительных последствиях слабости к ней короля. То, что действительно могло оказаться важным для Генриха IV — по словам л'Этуаля, написавшего об этом в своем дневнике, — так это одно курьезное происшествие, которое должно было вызвать его раздражение, но король лишь посмеялся. Когда однажды инкогнито Генрих IV пересекал Сену на пароме, он спросил перевозчика, какое впечатление на того производит государь. «Наш король — бравый мужчина, — ответил паромщик, — но у него такая дрянная потаскуха на содержании, которая всех нас разорит».
В XVIII веке «рыбки» против мадам де Помпадур плавали в той же воде, свидетельством чему служат приведенные ниже убогие стихи — без сомнения, возникшие в придворной среде, где маркиза доставляла столько огорчений:
