— Ты талантливый парень. И это не только мое мнение. Оператор Фредди Кан уже видел весь отснятый материал и от тебя просто без ума. Поедешь в Голливуд?
— Может быть, — осторожно сказал он.
— Приезжай. Я обещаю тебе теплый прием.
Уэсли набрал воздуха в легкие.
— Но ты ведь замужем.
— Кто тебе об этом сказал? — спросила она резко.
— Не помню, кто-то говорил. В общем разговоре.
— Хорошо бы люди поменьше болтали. Это мое личное дело. А тебе не все равно?
— Что ты ответишь, если я скажу, что нет?
— Отвечу, что ты дурак.
— Тогда я этого говорить не буду.
— Так-то лучше. А ты в меня влюблен?
— Почему ты задаешь такой вопрос?
— Потому что мне больше нравится, когда в меня влюбляются. Поэтому я и стала актрисой.
— Ладно, — сказал Уэсли. — Я в тебя влюблен.
— Давай за это выпьем, — предложила она. — Вон на углу бар.
— Я дал себе слово не пить, — сказал он. Ему не хотелось, чтобы при Фрэнсис бармен попросил показать документ, подтверждающий его возраст.
— А я люблю выпить, — сказала она. — Зато мужчин люблю непьющих. Пойдем, я возьму тебе кока-колу.
Уэсли и Фрэнсис вошли в бар и увидели Рудольфа и художника-декоратора, рыжебородого молодого человека по фамилии Доннелли; они сидели за отдельным столиком и разговаривали.
— Ото! — прошептала Фрэнсис. — Начальство.
Всей съемочной группе было известно, что Рудольф финансирует производство картины и что именно он договорился с властями Порт-Филипа о разрешении на ночные съемки и о том, чтобы полиция перекрывала движение на улицах. Однако о том, что он приходится Уэсли дядей, никто не знал: в тех редких случаях, когда Уэсли разговаривал с ним при актерах, он называл его «мистер Джордах», а Рудольф, обращаясь к племяннику, говорил ему «мистер Джордан».
Фрэнсис и Уэсли пришлось пройти мимо столика, за которым сидели Рудольф и Доннелли. Рудольф улыбнулся им, встал и сказал:
— Добрый вечер, молодые люди.
Уэсли пробормотал что-то невнятное, а Фрэнсис улыбнулась своей самой обольстительной улыбкой и сказала:
— Какой заговор против нас, бедных актеров, готовят джентльмены в этой шумной берлоге?
Уэсли поморщился.
— Напротив, мы хвалим вас — двух таких талантливых актеров, — сказал Рудольф.
— А вы человек вежливый! — хихикнула Фрэнсис. — Какая восхитительная ложь.
Доннелли что-то буркнул.
— Пожалуйста, садитесь, — сказала Фрэнсис. — В Голливуде никто никогда перед статистами не встает.
Уэсли снова поморщился.
Рудольф сел. Доннелли мрачно уставился в стоящий перед ним стакан. За все время съемок никто еще не видел, чтобы он улыбнулся.
— Мистер Доннелли, — кокетливо сказала Фрэнсис, — раньше я не смела, а теперь, когда картина почти закончена, мне хотелось бы сказать вам, что я восхищена вашей работой. Я еще не видела отснятого материала и не знаю, как он выглядит на экране, но мне никогда не было так удобно двигаться перед камерой, как в ваших декорациях. — Она засмеялась, словно смущенная собственной смелостью.
Доннелли снова что-то буркнул.
Уэсли заметил, как Фрэнсис плотно сжала зубы.
— Ну, не буду вам мешать — вы сейчас, наверное, решаете наши судьбы, — сказала она. — А мне надо еще подзаняться с Уэсли, — это у нее прозвучало так, словно Уэсли было десять лет от роду, — и подготовиться к завтрашней съемке, а то у нас трудная сцена.
Уэсли потянул ее за рукав, и, озарив их ослепительной улыбкой, она последовала за ним. Около соседнего столика она остановилась, но Уэсли решительно повел ее в глубину бара, где Рудольф и Доннелли не могли их слышать.
— Зачем ты с ними так заигрывала? — спросил он, когда они сели.
— Дорогой мой, в мед попадается больше мух, чем в уксус, — сказала она сладким голоском. — А вдруг эти двое приятных мужчин будут делать другую картину и от них будет зависеть, кого возьмут в ней сниматься, а кого вышвырнут на улицу.
— Ты слишком много кривляешься.
— В этом, мой милый, и состоит искусство, — холодно ответила Фрэнсис. — И если ты хочешь чего-нибудь добиться, тебе пора это усвоить.
— Я не хочу ничего добиваться такой ценой.
— Я тоже так рассуждала, когда мне было четырнадцать лет. А когда мне исполнилось пятнадцать, я стала думать по-другому. Ты просто немного отстал в своем развитии, дорогой.
— И слава богу.
Подошел официант. Фрэнсис заказала себе джин с тоником, а ему кока-колу.
— Не пила бы ты этот джин, — сказал Уэсли, когда официант отошел к стойке.
— Это почему же?
— Потому что после джина от тебя противно пахнет.
— Не беспокойся, дорогой, — холодно сказала Фрэнсис. — Мне завтра рано утром идти к парикмахеру, и я сегодня не собираюсь заниматься никакой гимнастикой.
Уэсли угрюмо замолчал. Официант принес джин и кока-колу.
— Во всяком случае, если несколько совершенно безобидных женских штучек вызывают у тебя такое возмущение, — сказала Фрэнсис, потягивая джин с тоником, — то есть люди, которые находят их очаровательными. Вот, например, этот милашка мистер Джордах, у которого столько денег. Когда он меня видит, у него глаза так и загораются.
— Не заметил, — сказал Уэсли, оскорбленный тем, что кто-то посмел назвать его дядю «этот милашка мистер Джордах».
— А я вот заметила, — уверенно сказала Фрэнсис. — И держу пари: как мужчина он не пустяк. Я знаю такой тип — холодная внешность янки и вулкан внутри.
— Да он тебе в отцы годится.
— Только в том случае, если он начал этим заниматься очень рано. Спорим, так оно и было.
Уэсли встал.
— Мне надоело слушать подобную ерунду! Я ухожу. Посмотрим, как у тебя пойдут дела с этим милашкой мистером Джордахом, у которого столько денег.
— Ах ты, боже мой, — сказала Фрэнсис, не двигаясь с места, — какие мы сегодня чувствительные.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ровным тоном ответила Фрэнсис. — Не утруждай себя оплатой счета.
Уэсли прошел мимо столика, за которым сидели дядя и Доннелли. Ни один из них на него не взглянул. Он вышел на улицу, чувствуя себя как обиженный ребенок; в груди у него все кипело.
Пять минут спустя Фрэнсис встала и направилась к выходу. Около столика, где сидели Рудольф и Доннелли, она остановилась и попыталась завязать разговор, но они его не поддержали. В гостинице она на этот раз прошла прямо в свой номер и долго разглядывала себя в зеркало.
А в баре Доннелли и Рудольф говорили вовсе не о кино. Доннелли был архитектором, но теперь
