вышиной со старую сосну, а в скале была маленькая пещера, где я мог укрыться от ветра и дождя. Шагах в тридцати — сорока от пещеры журчал источник, бивший из трещины в скале. Я спустился к источнику и напился холодной воды потом залез в пещеру, разостлал на земле одеяло и лег. Пещера была неглубокая, но каменистая глыба, нависшая над моей головой, должна была защитить меня от дождя.
Я лежал на боку, лицом к горной долине. Вершины гор были окрашены лучами солнца, но красноватые отблески быстро угасали. Озеро внизу почернело; я увидел на воде белые полосы, должно быть, по озеру плыли утки, но разглядеть их я не мог. Я боялся надвигающейся ночи. Стемнело. Тускло белел источник у подножия скалы. Впервые предстояло мне провести ночь в полном одиночестве. Там, в далеком лагере, мать, Красные Крылья и даже моя ворчливая бабушка думали обо мне, желали мне успеха. Я вспомнил о них, и мне стало легче. И вдруг я вздрогнул и весь похолодел: из темноты донесся до меня протяжный крик. Казалось мне, ни одно живое существо не может издавать таких страшных звуков.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сжимая в руке ружье, я затаил дыхание, сел и стал прислушиваться. Я боялся услышать снова этот страшный крик и, однако, чувствовал, что услышать его должен, — должен знать, какая опасность мне угрожает. Но все было тихо. Больше никто не кричал. Не слышал я и шагов. Ручей протекал в узкой мелкой ложбинке, тянувшейся от моей скалы вниз, по склону горы. Склоны ложбины были усеяны камнями, сорвавшимися со скал. Я знал, что они с грохотом покатились бы вниз, если бы какое-нибудь живое существо, хотя бы даже кролик, пробежало по склону. Я был уверен в том, что никто не пересекал ложбины с тех пор, как я спрятался в пещере. Но кто же тогда кричал? Существо без плоти, крови и костей? Тень умершего человека? Я припомнил все, что мне приходилось слышать о тенях умерших. Мне говорили, что они всегда молчат, и никто не может их увидеть. «Но если они невидимы, то можем ли мы знать, что они существуют?» — подумал я. Эта мысль меня успокоила.
— Я должен остерегаться не теней, а живого человека или хищного зверя, — сказал я себе.
Вскоре тьма рассеялась, так как взошла луна. Она поднялась над острыми вершинами гор и осветила долину. Теперь мне виден был каждый кустик в мелкой ложбине, где сверкал ручеек. Вдали, на западе и востоке, резко вырисовывались очертания гор и скал. Озеро внизу у подножия горы засверкало, как зеркало белого человека. Зорко осматривался я по сторонам, но нигде не видно было ни одного живого существа. Я устал, мне хотелось спать, но я не смел лечь и сомкнуть глаза. Меня преследовало воспоминание о протяжном вопле. Закутавшись в одеяло, я просидел на страже всю ночь.
Когда, наконец, рассвело, я спустился к источнику. Жажды я не чувствовал и, однако, пил долго. Я знал, что постящийся не смеет пить в то время, как солнце сияет на небе. И женщины, которые строят вигвам, посвященный Солнцу, постятся в течение четырех дней и четырех ночей и пьют воду только перед восходом или после заката солнца. Пил я, чтобы не чувствовать днем мучительной жажды, а напившись, вернулся в свою пещеру. Мне очень хотелось есть, но я прогнал мысль о еде.
Перед восходом солнца к источнику прилетели белые куропатки, и я обратился к ним с мольбой послать мне вещий сон. Они уже теряли свое белое зимнее оперение и начали покрываться желтыми перьями. Пришел на водопой старый волк и спугнул куропаток. Его зимняя шкура вылиняла и облезла. Я лежал, завернувшись в одеяло. Ветра не было, и волк меня не заметил и не почуял моего запаха. Мысленно я и к нему обратился за помощью. Когда он убежал, на водопой пришли горные бараны и снежные козы. Как всегда, самцы держались в стороне от самок и детенышей. Я помолился им всем, но мне было трудно удержаться от смеха, и я кусал себе губы, когда ягнята начали гоняться друг за другом, перепрыгивать через спины матерей и бодаться, хотя рога у них еще не прорезались. Были они очень маленькие, должно быть, родились несколько дней назад, но на ногах держались крепко и резвились без устали.
Последними пришли на водопой семь горных овец со своими детенышами. Одна из них, мать с двумя ягнятами, покидая ложбину, отстала от своих подруг и остановилась у груды камней; каждый камень был величиной с мою голову. Осмотревшись по сторонам, она повернулась к своим ягнятам и несколько раз топнула передними ногами.
Я не понимал, зачем она это делает, и стал озираться, думая, что она почуяла врага. Но поблизости не видно было ни одного хищного зверя. Вдруг я увидел, что ягнята опустились на колени и улеглись меж камней. Они словно слились с каменными глыбами, и теперь нелегко было их найти; волк или какой-нибудь другой хищник мог подойти к этому месту и не заметить их. Я понял, что мать уложила их спать; потому-то она и ударяла копытами.
Посмотрев еще разок на ягнят, горная овца последовала за своими подругами и, пощипывая траву, стала спускаться по склону. Оказалось, что и все остальные ягнята также исчезли, словно сквозь землю провалились.
Солнце поднималось все выше и выше, день обещал быть жарким. Шесть овец, пережевывая жвачку, улеглись на траву и вскоре заснули. Седьмая стояла на страже.
У меня слипались глаза. Я знал, что должен спать; ведь для того-то я и пришел сюда. Во сне я должен был встретить какое-нибудь животное, которое согласится стать моим помощником и защитником. Но я не мог забыть этого страшного крика, раздавшегося в ночи. Я не смел сомкнуть глаз: хотелось мне узнать, кто кричал. Был ли я трусом? Не знаю. Но вряд ли кто на моем месте не поддался бы страху.
Солнце высоко стояло на небе, но глыба, нависшая над моей головой, заслоняла его от меня. Я частенько посматривал на овцу, которая стояла на страже. Она озиралась по сторонам, и я знал, что пока она стоит спокойно, никакая опасность мне не угрожает: горная овца издали заметит врага.
Было около полудня, когда она медленно подошла к отдыхавшим овцам и улеглась рядом с ними. Ближайшая к ней овца встала, потянулась, зевнула и заняла место караульной. Вдруг она подняла голову и посмотрела в мою сторону, а один из ее детенышей вскочил и побежал к ней. Делая большие прыжки, она бросилась ему навстречу. Вскочили и остальные овцы.
Сверху донесся шум, словно кто хлыстом рассекал воздух. Потом я ясно расслышал хлопанье крыльев. С неба прямо на бегущего ягненка упал орел; острые когти вонзились в спину. Мать подбежала к своему детенышу и передними копытами попыталась ударить орла, но было уже поздно. Огромная птица взмахнула крыльями и поднялась над склоном. Я слышал жалобное блеяние ягненка, видел, как он мотает головой и дергает тонкими ножками.
Отлетев от горы, орел разжал когти, уронил свою добычу и тотчас же устремился вслед за ней. Я услышал глухой стук, когда ягненок упал на камни. Мне пришло в голову, что орел нарочно бросил его на камни; теперь голодным птенцам, ждавшим на одной из ближайших скал, легче будет клевать растерзанное тело. Когда улетел орел, я перевел взгляд на горных овец; вместе со своими детенышами они бежали на запад и вскоре скрылись из виду.
Я рассердился на орла за то, что он похитил ягненка, но, поразмыслив, признал себя неправым. Мог ли я бранить орла, когда и мы, люди, поступаем точно так же? Орлы питаются ягнятами, козлятами, кроликами и птицами, а люди убивают всех животных, потому что нуждаются в пище и одежде. С этими мыслями я заснул.
Проснулся я после захода солнца. Вздрогнув, я сел и окинул взглядом склон горы. Нигде не было видно ни одного живого существа. Спал я крепко и ничего во сне не видел. Мне стало грустно. «Кто знает, увижу ли я вещий сон и сколько времени придется мне провести в этой пещере?» — думал я. Я протер глаза, еще раз посмотрел на склон и в сумерках спустился к источнику. Напившись, я поспешил назад в пещеру, но быстро идти не мог: от долгого поста я ослабел, и у меня подкашивались ноги.
Весь день дул легкий западный ветерок. К вечеру он стих. Спустилась темная ночь. Издалека доносился рев водопадов, низвергающихся с отвесных скал. Прислушиваясь к шуму воды, я вспомнил слова моего отца. «Падающие струи, — говорил он, — ведут между собой беседу, но мы не понимаем их языка. Голоса их звучат с незапамятных времен и будут звучать вечно. А мы, люди, рождаемся и умираем, и голоса наши замолкают навеки».
Никогда не слышал я, чтобы отец ругался или в раздражении повышал голос. Имя его было Утренний Орел, но в лагере дали ему прозвище Кроткий. Так звали его все — мужчины, женщины, дети. Кроткий! Да, дома был он ласковым и кротким, но наши воины говорили, что в бою он не отступал перед
