очень далеко, и понятно, что, как бы близко они ни пытались подойти, все равно они не смогут тебя коснуться.
Но к Луизе это не имело отношения. Каждый вечер, когда Джордж садился за шахматы, мир для него замыкался на доске с черно-белыми клетками и на фигуре Уайта, откинувшегося в кресле по другую сторону стола. Но в углу сидела Луиза с вязаньем, излучая волны негодования, которое накапливалось вокруг Джорджа, собираясь в клубы и завихрения сварливых жалоб и всевозможных требований. Деваться от них было некуда.
— Как ты можешь тратить все свое свободное время на эту идиотскую забаву? — вопрошала она. — Неужели тебе не о чем со мной поговорить?
А ведь в действительности так оно и было, думал Джордж. С самых первых лет их совместной жизни ему дали понять, что он не имеет ни решающего, ни даже совещательного голоса в ведении хозяйства, что ей совершенно неинтересно знать, с кем он там у себя в конторе работает, и что все свои соображения по поводу того, что она называла “разговорами об умном”, пусть оставит при себе.
— Она совершенно права, — изощрялся в иронических комментариях Уайт, — ведь, если бы дом обставляли вы, Джордж, в нем был бы и простор и элегантность и Луиза чувствовала бы себя в нем неловко, как лишняя. Близкое знакомство с вашими сослуживцами обязывало бы ее принимать их в доме, развлекать их, выставляя тем самым на их суд свое вопиющее невежество. Ну конечно, при таких обстоятельствах лучше не придумаешь — обитать в пустоте, поглубже замуровавшись от людей и их нежелательных оценок.
И, как всегда в таких случаях, манера Уайта объяснять сущность Луизы приводила Джорджа в состояние яростного негодования.
— Ткнули пальцем в небо! — взрывался он. — Что ж, для такого способа звучит очень правдоподобно. Откуда, скажите мне, вы можете так много знать о Луизе?
Уайт взглянул на него из-под полуприкрытых век.
— Я знаю только то, что знаете вы, Джордж, ответил он. — Не больше и не меньше.
Такого рода обмены мнениями были мучительны для Джорджа и глубоко ранили его, но ради шахмат он терпеливо сносил их. Пока Луиза молчала, все вокруг отступало, окружающий мир становился нереальным.
Реальностью была шахматная доска, над которой парила рука Уайта, идущего в атаку, с великолепной небрежностью сметающего все препятствия на своем пути, а Джорджу не оставалось ничего иного, как восхищаться им и приходить в смятение.
В действительности, если у Уайта и были какие-то недостатки, сумрачно размышлял Джордж, то, уж конечно, не в области шахмат. К недостаткам скорее можно было отнести его неприятную манеру ловко использовать каждую партию в качестве повода для рассуждений об искусстве игры в шахматы, рассуждений, которые своими необыкновенно превратными и вызывающими высказываниями больно задевали Джорджа, так как касались его личности.
— Вы знаете, Джордж, что тактика, которую избирает человек, играя в шахматы, в значительной степени отражает его характер в целом, однажды заметил Уайт. — Учитывая это обстоятельство, не правда ли, поразительно, что, выбирая оборонительную тактику, вы всегда проигрываете?
Такого рода высказывания уже сами по себе были достаточно неприятны, но Уайт прямо-таки приходил в ярость в те моменты, когда в игру вмешивалась Луиза: она что-то требовала от Джорджа или начинала настаивать, чтобы он убрал шахматы совсем. Тогда Уайт сидел стиснув зубы и глаза его загорались страшной ненавистью, той ненавистью, которая, впрочем, всегда тлела в них, когда он смотрел на нес.
Однажды, когда Луиза зашла слишком далеко — она схватила фигуру с доски и швырнула ее в ящик, — Уайт вскочил с места, и вид его был столь угрожающим, что Джордж тоже вскочил на ноги, желая предупредить какое-нибудь поспешное действие. За это Луиза одарила его злобным взглядом.
— Что ты так скачешь? — раздраженно огрызнулась она. — Я ничего не сломала. Но должна сказать тебе, Джордж Ханекер, если ты сам не покончишь с этой чушью, я сделаю это за тебя. Я разломаю эти твои игрушки на мелкие кусочки, раз ничто другое не может привести тебя в чувство!
— Отвечайте! — крикнул Уайт. — Что же вы не отвечаете?
Но Джордж, находясь между двух огней, только стоял и беспомощно качал головой.
Этот случай, однако, породил нечто новое в манере Уайта разговаривать: теперь в каждой его фразе, в каждом сказанном слове угадывалась плохо скрытая зловещая цель.
— Если бы она умела играть в шахматы, — говорил он, — она относилась бы к ним с уважением и вам нечего было бы опасаться.
— Так уж получилось, — отвечал, защищаясь, Джордж, — что у Луизы очень много дел и на шахматы у нее просто нет времени.
Уайт оборачивался в сторону Луизы, некоторое время смотрел на нее, затем говорил, мрачно улыбаясь:
— Она вяжет. И, по-моему, она занята только этим. И вы считаете, что у нее много дел?
— А почему бы и нет?
— Нет, — сказал Уайт, — никоим образом. Послушайте, Пенелопа провела годы за ткачеством, чтобы только не подпускать назойливых поклонников, пока не возвратился Одиссей. Луиза проводит годы за вязанием, чтобы не подпускать жизнь, пока не придет смерть. Ведь то, что она делает, совершенно не приносит ей радости, это же сразу видно.
Зато каждая петелька, соскользнувшая с этих спиц, на мгновение приближает ее к смерти, и, сама того не ведая, она этому радуется.
— Неужели все свои умозаключения вы строите на одном-единственном факте: что она не участвует в игре в шахматы? — воскликнул Джордж, отказываясь поверить услышанному.
— Не только, — ответил Уайт, — она и в жизни не участвует.
— Но что же вы понимаете под этим словом: “жизнь”?
— Многое, — сказал Уайт. — Жажду знаний, стремление к творчеству, способность к сильным чувствам. Да, многое.
— В самом деле, многое, — усмехнулся Джордж. — Все это громкие слова, не более того.
И вновь язвительная гримаса пробежала по лицу Уайта.
— Очень громкие, — заметил он, — боюсь, слишком громкие, для Луизы.
И он тронул фигуру, заставив тем самым Джорджа переключить свое внимание на шахматы.
Судя по всему, Уайт понял, что нащупал слабое место Джорджа, и, исследуя его вновь и вновь, он извлекал из этого занятия чисто садистское удовольствие. Свои гамбиты он разыгрывал в беседах в том же стиле, что и на доске: жестко, точно, продвигаясь вперед к неизбежному выводу, поражая столь характерной для всей его личности хвастливой дерзостью. Временами Джордж особенно мучительно ощущал свою беспомощность, и тогда ему хотелось умолять Уайта раз и навсегда оставить Луизу в покое. Но он так и не смог на это решиться: что-то в глубине его сознания предупреждало Джорджа, что странное пристрастие Уайта к подобным рассуждениям — такая же неотъемлемая часть его натуры, как и его удивительные шахматные способности, и, если Джордж хочет, чтобы все продолжалось, ему придется согласиться на условия Уайта.
А Джордж страстно желал продолжения, он уже не мыслил себе другой жизни, он отчаянно нуждался в Уайте. И особенно это чувствовалось в такие вечера, как в тот ужасный вечер, когда он, вернувшись домой, объявил Луизе, что не будет некоторое время ходить на работу. Нет-нет, его не уволили, просто ему предложили что-то вроде отпуска, чтобы он отдохнул и поправил свое здоровье. Хотя, поспешно добавил он, увидев, что лицо Луизы вытянулось и побледнело, он никогда в жизни не чувствовал себя лучше.
И во время сцены, последовавшей за этим сообщением, когда Луиза, стоя перед ним, яростно выкрикивала ему в лицо все, что она о нем думала, Джордж, страдающий и потрясенный, вдруг осознал, как горькая истина сказанного Уайтом мощным потоком разливается в его мозгу. И только позже, когда выдохшаяся Луиза вновь поместилась в своем кресле, устремив в стену пустые глаза и положив для утешения на колени вязанье, а он сел за стол и расставил шахматы, он почувствовал наконец, как
