судьбе.
Въезд моих спасителей в Кармен был настоящим торжеством.
Радость так сильно на меня подействовала, что я и плакал и смеялся; мысли мои ни на чем не останавливались, и я боялся потерять рассудок.
Однако мне нужно было около месяца, чтобы поправить свое здоровье, и благодаря заботам, которыми меня окружали, а более всего благодаря молодости и силе своего телосложения я наконец начал выздоравливать и чувствовал, как за нервным расстройством последовало спокойствие и благоразумие.
Карменский губернатор, сильно заинтересовавшийся мною, согласился по моей просьбе дать средства для переезда на буэнос-айресском бриге, стоявшем тогда на якоре перед укреплением, и я отправился в Буэнос-Айрес с твердым намерением возвратиться как можно скорее во Францию. Ужасные первые опыты вселили в меня до того сильное отвращение к путешествиям по Америке, что я с величайшим нетерпением ждал момента, когда увижу свою родину.
Но осуществиться этому не было суждено. До моего возвращения во Францию — я не могу еще сказать, что более не буду покидать ее, — я должен был блуждать наудачу в продолжение двадцати лет во всех странах света, от мыса Горн до Гудзонова залива, из Китая в Океанию, из Индии к Шпицбергену.
Прибыв в Буэнос-Айрес, я тотчас отправился к французскому консулу, чтобы просить у него средств для возвращения в Европу.
Я был отлично принят консулом и узнал от него, что в это время не было на рейде ни одного французского судна; вместе с тем он мне сообщил, убедившись предварительно в точности моих показаний относительно семейных обстоятельств, что мои родственники, не получая никаких известий и желая предупредить затруднения в денежном отношении, просили всех иностранных агентов снабдить меня необходимой суммой, если я изъявлю желание составить себе состояние в том крае, куда меня привел случай. Он прибавил, что отдает в мое распоряжение двадцать пять тысяч франков и что, если мне угодно, он тотчас передаст их мне.
Я поблагодарил и взял только триста пиастров: до отъезда мне было довольно этих денег.
Прошло несколько месяцев, в продолжение которых я познакомился с несколькими семействами из хорошего буэнос-айресского круга и усовершенствовался в испанском языке.
Несколько раз консул уведомлял меня, что я могу ехать во Францию когда захочу, но каждый раз, под тем или под другим предлогом, я отклонял его предложение, не решаясь навсегда покинуть страну, к которой теперь уже привязался может быть именно потому, что пережил в ней так много страданий.
Не напрасно вкушаешь некоторые прелести кочующей, привольной жизни и вдыхаешь чистый ароматный воздух саванн! Я почувствовал, что мои бродяжнические наклонности снова пробудились. Я испытывал тайный ужас при мысли начать снова бесцветную, одностороннюю, бедную жизнь, к которой меня принудила бы европейская цивилизация. Ограниченные интересы, низкая, скрытая зависть жителей Старого света меня отталкивали, я предпочитал опять пуститься в степи, несмотря на разнородные, бесчисленные опасности и на жестокие лишения, которые меня ожидали, лишь бы не возвращаться прозябать в эти великолепные, правильно выстроенные города, где все продажно, все доступно за звонкую монету, где приходится платить даже за право дышать воздухом, пропитанным миазмами. К тому же я подружился с гаучо (gauchos), ездил с ними по степям, спал в их хижинах (ranches), охотился с ними на буйволов и диких лошадей; вся поэзия пустыни вскружила мне голову, я только и думал о возвращении в саванны и девственные леса, несмотря ни на какие последствия этого решения.
Короче сказать, в один прекрасный день, вместо того чтобы сесть на корабль, как почти обещал консулу, я пошел к нему и откровенно признался в своих намерениях. Консул не удерживал меня, но покачал головой и грустно улыбнулся, как человек, у которого опытность убила все мечты молодости, отсчитал сумму, которую я потребовал, пожал мне руку и простился со мною с сожалением, — конечно, я его более уже никогда не видел.
Четыре дня спустя на великолепном диком коне, вооруженный с головы до ног, в сопровождении индейца из племени Гуараниев, который должен был служить мне проводником, я выехал из Буэнос- Айреса, намереваясь достигнуть Бразилии сухим путем.
Для чего мне нужно было ехать в Бразилию?
Я сам того не знал.
Я повиновался, не давая себе отчета, жажде сильных ощущений и любви к непредвиденным приключениям, которую я не мог объяснить себе; она подстрекала меня с неодолимою силою и руководила мною в течение двадцати лет без очевидной причины, совершенно бессмысленно, по мнению людей, привыкших к удовольствиям и приятностям европейской жизни, так хорошо распределенной по туазам 1, дюймам и метрам; она повлекла меня в самую глубь степей, доставляя мне невыразимое счастье, странные, необъяснимые наслаждения, но в результате оставила жестокие страдания.
Здесь, однако, я не описываю ни своих приключений, ни ощущений; все, что я сказал, может быть, по мнению читателя, слишком длинно, но необходимо как вступление к рассказу, который без этого был бы менее понятен.
И так, оставив в стороне несколько охотничьих приключений, слишком незначительных, чтобы упоминать о них, я прошу последовать за мною на берега Уругвая, немного повыше Salto, где я находился по прошествии четырех месяцев после моего отъезда из Буэнос-Айреса.
Уругвай 2 берет начало около двадцать восьмого градуса западной долготы на Сиере-Маре (Serra do Mar), в Бразилии, недалеко от острова Санто-Катарины. Его течение быстро, на нем много водопадов и подводных камней, устье его находится между небольшим островом Juncal и деревней las Higueritas, на высоте Punta Corda, немного повыше Буэнос-Айреса.
По обоим берегам Уругвая находятся неширокие полосы лесов, составленные из деревьев довольно различных пород, встречающихся, однако, по всему течению реки: espinillos'ы, ивы, лавровые деревья, seibos'ы, nantu bais, timbos'ы, talas, пальмы и множество колючих растений, из которых некоторые, например мимозы, имеют прекрасные цветы, лианы, паразитные и воздушные растения (flores del ayre), которые пробираются всюду, даже до самых вершин густых деревьев, усыпая их самыми разнородными цветами. Этот прелестный вид берегов реки составляет совершенный контраст с обнаженными саваннами, широко раскинутыми между пределами горизонта; здесь утомленные взоры видят только слегка волнующуюся траву, превышающую рост человека; она сожжена палящими лучами солнца, несмотря на периодические разливы Уругвая, который затапливает ее тогда на далекое пространство. Там и сям на скатах лесистых холмов, увенчанных пальмами с шарообразными верхушками, виднелись estancias и chacras (станции и дома), принадлежащие богатым землевладельцам, которые занимаются преимущественно разведением скота в огромных размерах.
После довольно утомительного дня я остановился на ночь в пагонале (pagonal), наполовину затопленном случайным разливом реки, и я должен был въехать в воду по самое брюхо своей лошади, чтобы добраться до сухого места.
Уже несколько дней нанятый мною в Буэнос-Айресе гуараний, казалось, прислуживал мне нехотя, был угрюм, задумчив и отвечал только бормотаньем на вопросы, которые я иногда предлагал ему по необходимости; такое настроение моего проводника чрезвычайно меня беспокоило; хорошо зная характер индейцев, я боялся какого-нибудь злого замысла против меня. Как будто не замечая в нем перемены, я был настороже, решившись при малейшем враждебном намерении с его стороны раскроить ему череп.
Как только мы остановились, проводник, совершенно против ожидания, занялся так проворно собиранием дров и приготовлением скромного ужина, что я в душе искренно благодарил его.
Поев, мы завернулись в свои одеяла и заснули.
Ночью я проснулся от довольно сильного, непонятного для меня шума; первым движением было схватить ружье и осмотреться кругом.
Я был один: мой проводник исчез; стук копыт удаляющейся лошади, на которой он убежал, разбудил меня.
Огонь потух. Кругом ни зги не видно; к довершению несчастья мой бивуак быль затоплен водой, которая прибывала с удивительной скоростью.
Нельзя было терять ни одной минуты — мне угрожала опасность быть затопленным. Я поспешно
