всюду еще сохранился этот обычай; в Египте, в Персии, в Греции и даже в Индии. Но на востоке принято тщательно умывать руки перед едой, тогда как мексиканцы совершенно пренебрегают этим гигиеническим приемом.
При последних словах старика одна из внутренних дверей комнаты отворилась и в неё вошла молодая девушка лет 18-ти не более, чрезвычайно красивая. Но красота её гордая и надменная, энергичная и даже немного суровая, имела нечто властное, невольно импонирующее. Её огненный взгляд дышал порою какою-то неизъяснимой томной негой; — манящая улыбка сулила наслаждения; но этот самый улыбающийся, пышный, алый ротик в иной момент выражал нечто совсем иное, чем нежность и ласку.
Поступь её горделивая и величественная имела то неподражаемое Jalero, присущее, по-видимому, всем Андалузкам; ее милый и мелодичный голос звучал порою твердо и решительно, переходя в торжественные контральтовые ноты. Эта прелестнейшая девушка и привлекала, и отталкивала одновременно; про нее действительно можно было сказать, что она и ангел, и демон прекрасный: так сильно владели ее молодою душой кипучие бурные страсти.
— А, — сказала она, весело обращаясь к дону Торрибио, — необходима была случайная встреча с моим отцом, чтобы напомнить вам о нашем существовании!
— Не говорите так, Леона, — сказал любезно молодой человек, — все, кто когда либо имел случай видеть вас хоть раз, желали бы постоянно видеть вас перед собою!
— Изволите ли слышать?! да кто же это учит вас говорить так сладко и так красно? Уж не донна ли Ассунта? Но предупреждаю, со мной это напрасный труд, сеньор!
— Злая вы, — таким же шутливым тоном продолжал молодой человек, — не даром вас назвали Леона («львица») вам надобно почему то кусать всех тех, кто вас любит?
— Так, так, мучачо, — поддержал его старик, — однако, пора бы ужинать, становится поздненько!
— Сейчас, татито! — отозвалась молодая девушка все так же весело, — ведь я ожидала только приезда этого bueu mozo, si cortesante, — сказала она и скрылась за дверью.
— Что за милый характер у этой девушки! — сказал ей в след старик ранчеро, — какой я в самом деле счастливый отец!
— Хм, — подумал дон Торрибио, — что бы это могло быть? несомненно, однако, что здесь происходит что-то особенное: я положительно не узнаю сегодня этого старого лукавца! Во всяком случае буду на стороже: как видно, он затеял сыграть со мной какую-то скверную шутку! Однако я не имел еще удовольствия видеть донну Мартину, — сказал он вслух, — уж не больна ли она?
— Нет, жена моя стряпает на кухне, ты сейчас ее увидишь! Она будет прислуживать нам у стола! Да вот и она!
Действительно в комнату вошла женщина, неся обеими руками громадное дымящееся блюдо. Ей было уже не мало лет, а исхудалое, желтое лицо делало ее еще старше, чем она была на самом деле. Это была донна Мартина Педрозо, супруга местного ранчеро; в молодости своей она, очевидно, была очень красивой женщиной, но теперь, вследствие ли дурного обращения, или от нужды и бедности, или иных каких-нибудь причин, о которых она не говорила никому, женщина эта была теперь по истине страшна и безобразна.
Впрочем такова участь всех женщин в этих знойных, солнечных странах юга: чем с смолоду она была красивее и прелестнее, тем безобразнее она делается с годами.
Донна Мартина, по видимому была рада молодому человеку, с которым обменялась несколькими словами, и затем, воспользовавшись моментом, когда муж ее был занят чем-то посторонним, проворно наклонилась к дону Торрибио и шепнула чуть слышно:
— Берегись, мучачо!
Потом поставив блюдо на стол, т. е. на середину сенника она крикнула:
— Можете садиться за стол!
— Да, как видно, я не ошибся и против меня здесь что-то замышляют! — прошептал дон Торрибио.
ГЛАВА III
Как дон Хуан де Диос Педрозо отказал в руке своей дочери дону Торрибио и как этот последний похитил ее, чтобы спасти ей жизнь
Сели за ужин.
Каждый взял свою сухую тоненькую и еще совершенно горячую тортиллас и, протянув руку, наложил на нее тот кусок из блюда, который ему приглянулся.
Первым блюдом были, конечно, неизбежные frijoles con aji, которое можно встретить везде и повсюду в Мексике. Это ничто иное, как бобы с индейским перцем. Затем донна Мартина подала на стол ломоть жаренного аллигатора, также посыпанного перцем, потом был еще козий сыр и местные плоды, бананы, крупные ароматные и душистые, как гуявы, лимоны, душистые коричневые плоды хурмы, гранаты и другие плоды леса, целой грудой наваленные на середину матика заменявшего стол. Все это, кроме овощей, давал лес, а овощи приходилось покупать в Сан-Блазе на базаре, потому что жители этой страны пренебрегают огородничеством и поддерживают с горожанами исключительно только такого рода сношения, какие необходимы для обмена лесной дичи на овощи.
Начало ужина прошло в молчании; все были голодны и ели с большим аппетитом. Но затем, после утоления первого голода, когда уже принесли postre, т. е. сыр и плоды, разговор оживился. Но сам разговор шутливый и едкий со стороны молодой девушки и всегда неизменно сдержанный и любезный со стороны молодого человека убедил последнего еще более в том, что приключения минувшей ночи были известны не только дону Хуану, но и Леоне. Дон Торрибио отнекивался, насколько мог отшучивался и упорно настаивал на той версии, какую избрал для объяснения своего несвоевременного купания старику дону Хуану. Последний принимал мало участия в разговоре молодых людей; только одобрял их остроты и ловкие меткие словца подмигиванием и смехом, и усердно попивал свой мецуелъ, не переставая курить сигаретку за сигареткой и пытаясь поминутно наполнять чарку гостя, но тот упорно отказывался пить.
Дон Торрибио вообще был воздержан, а теперь донна Мартина, предупредив его о возможной опасности, сделала его еще более осторожным. Разговаривая с донной Леоной, он не переставал думать о том, как бы ему поскорее вырваться из этого дома.
Наконец, около девяти часов вечера молодая девушка встала и насмешливым тоном простилась с доном Торрибио, говоря, что хочет идти спать. Донна Мартина давно уж удалилась в свою комнату, но уходя, бросила молодому человеку многозначительный взгляд и, незаметно для остальных, приложила палец к губам.
Мужчины остались вдвоем.
Дон Торрибио, обождав с минуту после ухода Леоны, тоже встал.
— Как, и ты тоже встаешь из-за стола, мучачо? — спросил дон Хуан.
— Да, — ответил дон Торрибио, — я чувствую потребность размять ноги!
— Прекрасно, но надеюсь, что это не помешает тебе выпить со мной стакан-другой мецуеля или рефино? 4
— Благодарю, — произнес дон Торрибио, — вы знаете, что я не пью.
— Да, правда, ты стал совершенно мокрой курицей нынче, а, ведь, раньше ты, право, был лихой собутыльник и не боялся стакана доброго вина.
— Не спорю, но те времена прошли, вино и настойки — дурные советники, и я им не доверяю. Дай Бог никогда не знать и не пробовать ни того, ни другого!
— Пустяки! вино веселит сердце человека, а настойки заставляют все видеть в розовом цвете. — Итак, хватим стаканчик, мучачо!
— Ни капли! — Я уже сказал, что не стану пить!
— Ну, как хочешь! За твое здоровье! — И старик осушил свой стакан. Это был, не первый, а потому, согласно своему собственному выражению, дон Хуан Педрозо начинал все видеть в розовом цвете.
