— Он вам сказал правду, сеньорита. Наступило непродолжительное молчание. Молодая девушка первая прервала его.
— Я стала было уже сожалеть, что позволила вам прийти ко мне; положение мое так ненадежно среди этих головорезов, что все заставляет меня опасаться; но теперь, когда я услышала ваш голос, не знаю почему чувствую доверие к вам, и внутреннее убеждение нашептывает мне, что, несмотря на ваш суровый вид, вы не обманываете меня, имеете доброе сердце и действительно намереваетесь мне покровительствовать.
— Слушайте этот таинственный голос, сеньорита, он не обманывает вас; повторяю, я с радостью для спасения вас готов пожертвовать жизнью. Что вам до лица и манер моих, лишь бы сердце было честно. Впрочем, — прибавил он с улыбкой, — настанет, может, день, когда докажу вам, что я совсем не так дурен, как вы думаете. Теперь же мне необходимо еще сохранить свое безобразие и грубый вид; душевно благодарю вас, сеньорита, за доверие ко мне и надеюсь, что скоро буду в состоянии доказать вам, что достоин его.
— О, я этому верю, сеньор, и буду ожидать с терпением минуты, о которой вы говорите.
— Вы восхищаете меня, сеньорита; но время для нас дорого, и мы должны спешить им пользоваться; кто знает, представится ли мне другой случай говорить с вами при условиях столь же благоприятных. Сейчас я не могу дать вам объяснения ни насчет присутствия моего здесь, ни на алчность мою, ни даже на то, что хочу сделать для вас: это потребовало бы слишком много времени, а как я вам уже говорил, сеньорита, минуты сочтены у нас, и потому прямо к главному: если вы пожелаете у меня спросить что-нибудь, то не бойтесь обратиться к Пелону. Это самый верный посредник. Он предан вам душой и телом.
— Я это знаю, сеньор.
— Хорошо; имея в виду, что капитану Кильду ни с того ни с сего может прийти фантазия запретить бедному молодому человеку видеться с вами, то вот маленькая тетрадка; ее легко спрятать; в ней вы найдете испанскую азбуку, изображенную знаками, которыми без всякого опасения можете мне делать вопросы в присутствии кого бы то ни было. Не правда ли, сеньорита, вы поняли меня?
— Совершенно, сеньор, будьте покойны. Благодарю вас, друг, имени которого я еще не знаю; я тотчас же примусь изучать азбуку и ручаюсь, раньше вечера буду ее знать наизусть.
— Прекрасно, сеньорита, — отвечал с улыбкой Блю-Девиль, — в особенности же помните, что только терпением и хитростью мы можем достигнуть цели. Если мы с вами случайно встретимся, не робейте и обращайтесь со мною так же презрительно, как я со всеми остальными разбойниками; главное — не давать повод подозревать наши отношения.
— Я сознаю важность ваших советов и приму их к сведению.
— Капитан Кильд пройдоха, сеньорита, и обладает лукавством дьявола, и имей он малейшее подозрение о нашем сношении — я погиб.
— Я вас во всем послушаюсь, сеньор; вы останетесь довольны мною, — отвечала она тихо.
— Позвольте предложить вам один вопрос, сеньорита.
— Пожалуйста, и если только зависит от меня, то отвечу на него.
— Как обращается с вами этот человек?
— Капитан Кильд?
— Да, капитан, сеньорита.
— Он обращается со мною ни хорошо, ни худо; это очерствелая душа, не поддающаяся никакому внешнему влиянию; часто случается, что по несколько дней он со мною не говорит, но к чести его должна сказать, что он ни разу не нарушил уважение, какое требует мой пол, лета и происхождение, и если его ухватки бывали иногда грубоваты, странны, даже часто дики, то все-таки они никогда не переходили границу строгого приличия.
— Слава Богу, сеньорита, что осталось хоть одно место не зараженным в этой грязной душе.
— Увы! — вздохнула она.
— Не встречали ли вы где, сеньорита, этого человека до гнусного похищения, жертвой которого вы стали?
При этом вопросе молодая девушка задумчиво опустила голову.
— Не оскорбляйтесь этим вопросом, сеньорита, — поспешил прибавить Блю-Девиль, — вы знаете, я не имею другого намерения, как быть полезным вам, а для этого поставлен в необходимость искать ощупью свет, как заблудившийся во мраке; часто сведения, по-видимому самые ничтожные, бывают в действительности драгоценными.
— Я это понимаю, друг мой; но на ваш вопрос положительно отвечать не могу, — сказала молодая девушка. — Иногда мне казалось, что слышу в его голосе ту знакомую нотку, которую я когда-то слышала давно; в другой же раз я бываю принуждена сознаться, что это не более, как игра воображения. Но кто бы ни был этот человек, я уверена, он маскируется. Для чего? Не могу сказать; а между тем, чем более я пробуждаю свои воспоминания, тем более мне кажется, что я его знаю давным-давно.
— Извините мою настойчивость, сеньорита, но не находите ли вы какого сходства между этим человеком и недостойным родственником вашим доном Мигуэлем де Кастель-Леон?
— Нет, — возразила она минуту спустя, — это не может быть он, а между тем вы пробудили во мне одно воспоминание.
— Какое? Говорите Бога ради, сеньорита.
— Слушайте ж, — сказала она с волнением и со слезами на глазах, — еще ребенком я слышала разговоры отца моего про одного человека, который, по словам его, был заклятым врагом его и умер в сражении, данном индейцам, а выигранном моим отцом. Этот человек изменил своему отечеству: он сражался в рядах краснокожих и командовал их конницей.
— Вы помните, сеньорита, имя этого злодея?
— Да, он назывался Панчо Бустаментэ; эти воспоминания тем более врезались в моей памяти, что, проходя однажды по улицам Вальдивии, отец указал мне на молодого человека, бедно одетого, истощенного, который пристально на нас смотрел. Этот человек, сказал мне отец, называется Корнелием Бустаментэ, сын того подлого дона Панчо, о котором я не раз при тебе упоминал в разговорах с доном Грегорио Перальта. О, папа, воскликнула я, неужели вы, столь добрые для других, ничего не сделаете для этого несчастного? Должны ли преступления отца его падать на его голову? На это отец только покачал головой, но не отвечал.
Несколько недель спустя, гуляя с братом в саду нашей шакры и проходя мимо павильона, поросшего кругом деревьями, внимание мое было привлечено говором, который, казалось, выходил из павильона. Не знаю почему, но мною овладело непреодолимое любопытство; под первым предлогом я отстала от брата и поспешила спрятаться за жалюзи одного из окон павильона, откуда могла не только хорошо слышать, но видеть. В то время я была уже не ребенком, мне было двенадцать лет, следовательно, могла вполне понять слышанное.
— Я не пропускаю ни слова, сеньорита, — сказал Блю-Девиль, — будьте так добры продолжать дальше.
— Три лица находились в павильоне, — продолжала молодая девушка, — отец мой, дон Грегорио Перальта и Корнелио Бустаментэ; это он говорил в ту минуту, когда я спряталась за жалюзи. Сеньор, говорил он шипящим голосом, в котором проглядывала с трудом сдерживаемая злоба, не потому ли только, что я беден, вы навязываете мне ваше сострадание? Отец мой был вашим врагом; кто говорит вам, что я не унаследовал его ненависть? Разве только чтобы насмехаться надо мной, вы меня сюда позвали. Просил ли я когда-нибудь чего у вас? Знайте же, сеньор, что как ни бедственно мое положение, я его переношу с твердостью и безропотно; быть может, настанет день… но не докончил и тотчас спохватился: нет, сказал он задыхающимся голосом, гордо проводя рукой по лбу, я ничего не приму от вас, не хочу даже одолжаться вам стаканом воды: между нами лежит непроходимая пропасть — кровь! оставьте же меня в покое; я вас не знаю и не хочу знать. Тщетно отец старался уговорить дона Корнелио: он оставался непоколебим в своем решении. Почему же, вмешался тогда дон Грегорио Перальта, вы отказываетесь с таким упорством от нашей помощи, а принимаете ее от дона Мугуэля де Кастель-Леон, родственника дона Тадео? При этом неожиданном вопросе дон Корнелио побледнел, но почти тотчас же, подняв голову, опустившуюся против воли, отвечал с горечью: я не дон Мугуэль де Кастель-Леон. Да и знаком ли я с ним или нет, это не ваше
