хмурые дни. Но я была достаточно мудра, чтобы понимать: даже если я проделаю все, что делала мама, это не будет иметь того эффекта. Никто не заменит ему её. Вся его вера, мечты и надежды воплотились в одной-единственной женщине — в маме.
Она исчезла уже больше двух месяцев назад! Понимала ли она, что один день жизни здесь, наверху, длиннее, чем месяц нормальной жизни? Волновалась ли она о нас, интересно ли ей было, как мы тут живем? Неужели она была уверена, что Крис всегда будет на её стороне, хотя она покинула нас без извинений, без причины, без объяснения? Неужели она действительно верила, что любовь, однажды приобретенная, не может быть уничтожена страхами и сомнениями, чтобы уже никогда-никогда не возродиться вновь?
— Кэти, — вдруг сказал Крис. — Куда бы ты поехала, если бы у тебя был выбор?
— На юг, — сказала я. — На теплый, солнечный пляж, где нежные волны и неглубоко, никакого прибоя в белых барашках, никаких огромных валов, перекатывающихся через скалы. Я хочу туда, где ветер вообще никогда не дует. Пусть мягкий и теплый бриз лишь ласкает мои волосы и щеки, пока я лежу на чистом белом песке и упиваюсь солнечным теплом
— Ну, — согласился он, присвистнув. — Ты нарисовала заманчивую картину. Только я бы не возражал против прибоя. Я бы не прочь заняться серфингом на волнах. Должно быть, это не хуже лыж.
Я отложила в сторону ножницы, журналы, пузырек с клеем и альбом, чтобы полностью сосредоточиться на Крисе. Он был лишен даже своего любимого спорта, да и многого другого. Запертый в этой комнате, он превращался в печального старца вопреки своим годам! Ах, как я хотела утешить его и не знала, как.
— Пожалуйста, Крис, отойди от окна.
— Оставь меня в покое! Мне чертовски это надоело! Не делай этого, не делай того! Не говори, пока не спросят, ешь эту чертову бурду каждый день, вечно она еле теплая и не вовремя, я думаю, она делает это специально, чтобы у нас не было вообще никаких удовольствий, даже от еды. Но я все время думаю об этих деньгах, ведь половина из них мамина и наша. И я говорю себе, неважно как, но ради этого стоит пойти на все! Этот старик не может жить вечно!
— Все деньги на свете не стоят потерянных дней нашей жизни, — вспылила на этот раз я. Он обернулся, лицо его покраснело.
— Боже, что за ад! Может быть ты и достигнешь чего-нибудь со своими талантами, но у меня впереди годы и годы учебы! Ты же знаешь, папа хотел, чтобы я был врачом, и поэтому я должен пройти сквозь огонь и воду, но получить диплом! А если мы убежим, я никогда не стану врачом, и ты это знаешь! Скажи-ка на милость, как я смогу заработать нам на жизнь, а ну, быстро, перечисли, кем я смогу работать, разве что посудомойкой, сезонным рабочим или поваренком, и все это вместо колледжа и медицинской школы? И я должен буду содержать тебя и близнецов, да и самого себя тоже
— готовая семейка, и это в шестнадцать-то лет!
Я просто раскалилась от возмущения. Значит, он не считает меня способной помочь ему!
— Я тоже могу работать! — огрызнулась я. — Вдвоем мы справимся. Крис, помнишь, когда мы голодали, ты принес мне четыре мертвых мышки, и ты сказал, что Бог дает людям сверхсилы и сверхвозможности во время великих испытаний? И я верю, что так оно и есть. Если мы удерем на свой страх и риск, так или иначе мы встанем на ноги, и ты будешь доктором. Я сделаю все, чтобы только увидеть, как это чертово звание напишут после твоей фамилии.
— Ну ты-то что можешь сделать? — он спросил это насмешливым и полным ненависти голосом. Прежде чем я смогла ответить, дверь позади нас отворилась, и показалась бабушка.
Она медлила на пороге, уставившись на Криса своим каменным взглядом. Но он, упрямый и неподатливый, не дал ей, как прежде, себя запугать. Он не двинулся со своего места у окна и даже наоборот отвернулся и снова стал смотреть на дождь.
— Мальчик, — её крик хлестнул Криса, как плеть. — Отойди от окна немедленно!
— Меня зовут не «мальчик». Меня зовут Кристофер. Ты можешь обращаться ко мне по имени или вообще никак не обращаться, но никогда не зови меня «мальчик».
Она плюнула за его спиной.
— Но я именно это имя и ненавижу! Оно принадлежало твоему отцу; я по доброте душевной заступилась за него, когда его мать умерла, и ему негде было жить. Мой муж не хотел, чтобы он жил здесь, но мне было жаль парнишку, ведь он остался без родителей, и к тому же его ограбили так жестоко. И вот я изводила мужа просьбами, чтобы он позволил своему младшему сводному брату жить под одной крышей с нами. В конце концов твой отец пришел такой красивый и блестящий и воспользовался нашим великодушием! Обманул нас! Мы посылали его в лучшие школы, покупали ему всегда все самое лучшее, а он похитил у нас дочь, а ведь она была ему племянницей! Она была для нас всем на свете, только она у нас и была, и вот они сбежали темной ночью, а обратно вернулись через две недели, счастливые, улыбающиеся, и просили простить их, ведь они были влюблены! Той ночью у моего мужа случился первый сердечный приступ. Говорила тебе об этом твоя мать, что она и тот человек были причиной сердечной болезни её отца? Он выгнал её прочь, сказал никогда не возвращаться и тут же упал на пол.
Она остановилась, переводя дыхание, и положила большую сильную руку, усыпанную бриллиантами, себе на горло. Крис отвернулся от окна и уставился на нее, так же как и я. Это было больше всего, что она сказала нам с тех пор, как мы поднялись по лестнице, чтобы жить здесь, а это было вечность назад.
— Нельзя упрекать нас зато, что сделали наши родители, — вяло сказал Крис.
— Вас упрекают за то, что вы делаете со своей сестрой!
— Что же мы делаем такого греховного? — спросил он. — Вы думаете, мы можем жить в одной комнате год за годом и не видеть друг друга? Вы же сами поместили нас сюда. Вы заперли нас, так что даже слуги не могут войти. Вы просто жаждете уличить нас в чем-нибудь дурном. Вы хотите, чтобы мы с Кэти подтвердили ваше мнение о браке нашей матери! Посмотрите на себя, вот вы стоите здесь, как святоша в своем сером одеянии, и уверены в своей правоте, а ведь вы морите голодом малых детей!
— Замолчи! — закричала я, ужаснувшись тому, что увидела на лице бабушки. — Крис, ни слова больше! Но он и так сказал слишком много. Она захлопнула дверь в комнату, и сердце у меня подскочило до самого горла.
— Мы поднимемся на чердак, — спокойно сказал Крис.
— Она слишком труслива, чтобы подняться по лестнице. Мы будем там в безопасности, а если она будет морить нас голодом, мы сделаем лестницу из простыней и спустимся на землю.
Дверь снова открылась. Бабушка вошла, решительно шагая вперед с зеленым ивовым прутом в руке и зловещей решимостью во взоре. Должно быть, она припрятала этот прут где-нибудь неподалеку заранее, иначе, как она могла раздобыть его так быстро.
— Убежать на чердак и спрятаться! — завопила она, схватив Криса за плечо. — И никто из вас не будет есть еще неделю! Ничего, только я выпорю тебя, да и твою сестру тоже, если ты будешь сопротивляться, и близнецов.
Это было в октябре. А в ноябре Крису будет семнадцать. Он был все еще только мальчик по сравнению с её огромной тушей. Он медлил, сопротивляясь, но взглянув на меня и близнецов, которые хныкали и цеплялись друг за друга, он позволил этой старухе втащить себя в ванную комнату. Она закрыла и заперла дверь. Она приказала ему раздеться и наклониться над ванной.
Близнецы подбежали ко мне, пряча лица у меня в подоле,
— Останови её, — взывала Кэрри. — Не давай ей бить Криса!
Он не издал ни звука, пока прут полосовал его голую кожу. Я слышала те жуткие звуки, что издает зеленый хлыст, врезаясь в живую плоть. И я чувствовала боль каждого удара! Мы с Крисом стали как бы одним целым с прошлого года, он был словно моей второй, лучшей натурой, он был сильный и смелый, и он смог выдержать эту пытку без крика. Я ненавидела её. Я села на кровать, обхватив близнецов руками, и почувствовала такую ненависть, что она просто разрывала меня изнутри. Я пронзительно закричала, потому что не знала, как иначе справиться с этим.
Его пороли, а я испускала крики от его боли! Я надеялась, что Бог это слышит! Я надеялась, что это слышат слуги! Я надеялась, что это слышит наш умирающий дед.
