разбухшую плоть, которая требовала удовлетворения. Она вошла в меня, и моя плоть сопротивлялась, рвалась и кровоточила.
Теперь мы сделали то, что поклялись никогда не делать.
Теперь мы обрекли себя на гибель, на вечные мучения, подвешенные вверх ногами и обнаженные над нетухнувшими огнями ада. Грешники, как предсказала бабушка столько времени тому назад.
Теперь у меня были все ответы.
Теперь должен быть ребенок. Ребенок, который заставит нас платить за все при жизни, не дожидаясь ада с его огнями для таких, как мы.
Мы отпрянули, пристально смотря в лицо друг другу; лица наши были бледными от шока, и мы не могли говорить, пока одевались.
Ему не надо было говорить, что он сожалеет обо всем… по нему все было видно… он дрожал и его руки неуклюже тряслись, застегивая пуговицы.
Через некоторое время мы поднялись на крышу.
Длинные вереницы облаков плыли навстречу полной луне, и она пряталась за ними, а затем снова появлялась. И на крыше в ночь, созданную для любовников, мы плакали в объятиях друг друга. Он не собирался этого делать. А я не собиралась позволять ему. Страх ребенка, который может стать результатом одного поцелуя губ, скрытых усами, поднялся внутри меня и застыл в горле. Это был мой самый большой страх. Больше, чем ада или божественного гнева, я боялась дать жизнь уродливому ребенку, скрюченному карлику или идиоту. Но как я могла говорить об этом? Он и так мучился достаточно. Тем не менее у него было больше знания, чем у меня.
— Все шансы против ребенка, — сказал он горячо. — Всего один раз — от этого зачатия не произойдет. Я клянусь, что другого раза не будет, несмотря ни на что! Я скорее сам себя кастрирую, чем позволю этому произойти снова! — И он сильно прижал меня к себе, так, что ребрам моим стало больно. — Не злись на меня, Кэти, пожалуйста, не злись на меня. Я не собирался тебя насиловать, Богом клянусь. Много раз меня одолевало искушение, и я мог пересилить его. Я уходил из комнаты, шел в ванную или на чердак. Я засовывал нос в книгу и ждал, пока снова почувствую себя нормально.
Я обняла его сильно, как могла.
— Я не злюсь на тебя, Крис, — прошептала я, прижимаясь щекой к его груди. —Ты не насиловал меня. Я могла остановить тебя, если бы действительно хотела. Надо было просто выставить вперед колено, как ты учил меня. Это и моя вина.
О да, это была и моя вина. Я должна была знать все до того, как поцеловала красивого мужа матери. Я не должна была носить легкие, прозрачные вещи на глазах у брата, у которого были свои сильные мужские потребности и который постоянно был чем-то расстроен. Я играла на ею нуждах, проверяя собственную женственность и желая удовлетворения собственных стремлении.
Это была особая ночь, судьба заранее заготовила ее, и эта ночь так или иначе была нашей целью. Темнота освещалась только лунным светом и мерцающими звездами, словно дающими сигналы азбуки Морзе: «предопределение свершилось».
Ветер шелестел листьями, производя странный звук, складывавшийся в меланхоличную мелодию, бесконечную и повторяющуюся. Кто кроме человека может любить собственное состояние уродства в такую прекрасную ночь!
Вероятно, мы слишком долго простояли на крыше.
Шифер был холодным, грубым и твердым. Было начало сентября. Листья уже начали падать, тронутые холодной рукой зимы. На чердаке было жарко, как в аду.
А на крыше становилось очень-очень холодно.
Мы с Крисом придвинулись ближе, прильнув друг к л ругу для тепла и безопасности. Молодые, грешные любовники в худшем своем проявлении. Мы потеряли самоуважение, ведомые стремлением к близости. Мы так часто искушали судьбу и свои чувственные натуры, и я даже не знала тогда, что не менее чувственна, чем он. Я всегда думала, что это только прекрасная музыка заставляет мое сердце трепетать, а мои бедра — желать чего-то. Я не знала, что это что-то гораздо более реальное.
Как будто одно сердце было разделено на нас двоих, и оно отстукивало барабанную дробь взаимной вины за то, что мы сделали.
Холодный ветер поднял на крышу сухой лист и своим дуновением направил его мне в волосы. Он тихо потрескивал, когда Крис вынимал его и держал в руке, пристально смотря на этот мертвый кленовый лист, как будто вся его жизнь зависела от способности прочитать секрет его полета по ветру. Ни рук, ни ног, ни крыльев, но даже мертвый он мог летать.
— Кэти, — начал он сухим, ломающимся голосом, — у нас сейчас ровно 396 долларов и 44 цента. Скоро начнет падать снег. А у нас нету зимней одежды и обуви. Близнецы уже настолько ослабли, что легко простудятся, и простуда может перейти в пневмонию. Я просыпаюсь ночью, беспокоясь за них, и вижу тебя, лежащей и смотрящей на Кэрри, значит, ты тоже беспокоишься. Я сомневаюсь, что теперь мы будем находить деньги, лежащие свободно в маминых комнатах. Они подозревают или подозревали горничных в воровстве. Может быть теперь мама подозревает, что это могла быть ты… я не знаю, надеюсь, что нет.
Невзирая на то, что каждый из них думает, в следующий раз, когда я пойду туда, я постараюсь украсть ее украшения. Я очищу все, возьму все, что смогу, и мы убежим. Как только мы будем достаточно далеко, мы покажем близнецов доктору, и у нас будет достаточно денег, чтобы платить по счетам.
Взять украшения — то, о чем я его так долго просила! В конце концов, он согласился взять эти мамины трофеи, которые она так долго и усердно собирала, одновременно теряя нас. Не все ли равно ей было тогда?
Этот филин, вероятно, был тот же самый, который приветствовал нас, когда мы впервые пришли на железнодорожную станцию; тогда он звучал как привидение. Пока мы смотрели, тонкий серый туман стал подниматься с похолодевшей за ночь земли. Густой туман стал вздыматься волнами на крышу, погружая нас в неясное, колыхающееся море.
И все, что мы могли видеть сквозь серые холодные облака, было одно немеркнущее око Бога, светившее высоко с луны.
Я проснулась перед рассветом и посмотрела на кровать, где спали Кори и Крис. Повернув голову, даже сквозь заспанные глаза я почувствовала, что Крис тоже уже некоторое время не спит. Он уже смотрел на меня и прозрачные блестящие слезы сверкали в его голубых глазах. Слезы катились, чтобы упасть на подушку, и я называла их в том порядке, как они падали: стыд, вина…
— Я люблю тебя, Кристофер Долл. Не надо плакать. Я могу забыть, ты тоже можешь забыть, а мне нечего тебе прощать.
Он кивнул и не сказал ничего. Но я хорошо его знала, до мозга костей. Я знала все его чувства и мысли, а также способы смертельно поранить его «я». Я знала, что через меня он ранил женщину, предавшую доверие и любовь. Все, что мне надо было сделать — посмотреть на себя в карманное зеркало с буквами К.Л.Ф., отпечатанными сзади, чтобы увидеть лицо своей матери, такое, каким оно было в моем возрасте. И все должно было перейти ко мне, как предсказывала бабушка. Дьяволова отметина. Семена зла, брошенные в новую почву, дали ростки и заставили повторить грехи отцов.
И матерей…
«СДЕЛАЙ ВСЕ ДНИ ГОЛУБЫМИ, НО ОСТАВЬ ОДИН ДЛЯ ЧЕРНОГО»
Мы убегаем в любой день, как только мама скажет, что будет отсутствовать весь вечер; она лишится также и своих ценностей, какие мы сможем прихватить. Мы не поедем назад в Глад стон. Туда уже пришла зима, которая длится до мая. Мы поедем в Сарасоту, где жили циркачи. Они были известны своей добротой к тем, кто приходит из неизвестности. Когда Крис и я достаточно привыкли к высоте, к крыше и множеству веревок, привязанных к балкам чердака, я весело сказала Крису:
— Мы будем давать представления на трапеции. — Он усмехнулся, обдумывая эту смехотворную идею, и его ответ был вдохновляющим.
— Ей-Богу, Кэти, ты будешь выглядеть великолепно в блестящем розовом трико.
