решили повременить, задержавшись в краю Овари, в храме Ацута. Братья готовили послание князю Ёритомо, когда два всадника, Кинтомо и Токинари, стражники из дворца государя Го-Сиракавы, примчались к храму Ацута и рассказали обо всем, что случилось в столице.
— Лучше сами поезжайте в Камакуру и доложите князю Ёритомо все, о чем вы нам рассказали, — ответил им Ёсицунэ. — Посланец, везущий столь важные вести, должен быть сам человеком осведомленным, иначе князю будет трудно рассудить, как поступить дальше!
Услыхав такой совет, Кинтомо устремился в Камакуру. Все его слуги разбежались, и в спутники он взял только пятнадцатилетнего сына своего Киммоти.
Прибыв в область Канто, он подробно рассказал обо всем князю Ёритомо. Известия потрясли князя, но потом, успокоившись, он сказал:
— Прежде всего виновен вельможа Барабанчик. Это из-за его дерзких наветов сгорел дворец государя и погибли благородные первосвященники! Он нарушил закон государей! Если государь оставит этого Барабанчика при себе, он вскорости навлечет новую беду на страну! — И он послал государю-иноку письмо с выражением своего гнева.
Вельможа Барабанчик, стремясь доказать свою невиновность, день и ночь без передышки скакал в Камакуру, где и попросил свидания с князем. Но князь Ёритомо крикнул своим вассалам:
— Пусть не смеет являться! Не позволяйте ему входить!
Не убоявшись столь грозного отказа, вельможа Барабанчик пень за днем приходил к усадьбе князя Ёритомо, моля о встрече. Но все его усилия были тщетны, и он возвратился в столицу, пристыженный и униженный. Сказывают, что вскоре затем он удалился в Инари и уединился вдали от света, дабы уберечь свою жизнь-росинку.
Меж тем Кисо, Левый конюший, отправил посланца к Тайра, велев сказать: «Возвращайтесь в столицу, вместе ударим на восточное войско!»
Князь Мунэмори возликовал, но дайнагон Токитада и князь Томомори не согласились.
— Пусть недалек уже конец света, — сказали они, — но не пристало нам возвращаться в столицу в сговоре с Ёсинакой! Ведь с нами здесь император, украшенный всеми Десятью добродетелями! Это нам надлежит приказывать Ёсинаке: сними шлем, ослабь тетиву лука и сам изволь пожаловать к нам в Ясиму с повинной!
Такой ответ и был послан в столицу, но Ёсинака на это не согласился.
Канцлер Мотофуса призвал Ёсинаку и сказал ему:
— Уж на что беспощаден был покойный Правитель-инок, но вместе с тем свершил множество прекрасных деяний! Оттого и сумел он на протяжении долгих двадцати лет держать всю страну в порядке и в подчинении. Одними злодеяниями нельзя управлять государством! Надо простить всех людей, у которых вы ни за что ни про что отняли звание и должность!
И Кисо, хоть был он диким варваром, все же последовал совету канцлера и всех лишенных сана вельмож простил. По его указанию канцлером и министром назначили сына Мотофусы, благородного Мороиэ. В ту пору как раз не имелось свободной должности министра, так что пришлось «занять» ее у Среднего министра Дзиттэя, отчего Мороиэ и прозвали Заемным Министром.
В десятый день двенадцатой луны государь-инок покинул дворец на Пятой дороге и проследовал в усадьбу Главного кравчего Наритады. В тринадцатый день той же луны состоялось молебствие по случаю окончания года. Затем последовала церемония раздачи новых званий и должностей — всецело по усмотрению и прихоти Ёсинаки.
Так случилось, что Тайра владели островом Сикоку, Кисо правил столицей, а князь Ёритомо — землями на востоке, подобно тому, как в междуцарствие между Ранней и Поздней Ханьской династией Ван Ман завоевал страну и в течение восемнадцати лет был властителем государства19. Все заставы со всех четырех сторон света перекрыли, государственные подати больше не поступали в столицу, плоды осеннего урожая не доставлялись, и все жители столицы, и благородные, и низкорожденные, уподобились рыбе, издыхающей в мелководье.
Так, в треволнениях и смутах, год подошел к концу, и наступил Новый, 3-й год Дзюэй.
СВИТОК ДЕВЯТЫЙ
1
конь живоглот
Наступил Новый, 3-й год Дзюэй, но при дворе государя-инока не устраивали никаких праздничных церемоний, ибо двор временно разместился в усадьбе Главного кравчего Наритады на Шестой дороге, в Ниси-но Тонн, в помещениях, вовсе не пригодных для резиденции государей. А коль скоро не отмечали праздник при дворе государя Го-Сиракавы, в императорском дворце тоже отменили все торжества, даже церемонию Утреннего приветствия1; никто из вельмож и придворных не посетил дворец в новогоднее утро.
Тайра проводили минувший год и встретили новый на скалистых берегах Ясимы, в краю Сануки. Наступил праздник, но они сочли неуместным соблюдать обряды Трех новогодних дней2. Император пребывал с ними, но никаких церемоний не совершалось — ни Подношения риса, ни Поклонения четырем сторонам света3. Из Дадзайфу не доставили ко двору красную рыбу, как то повелось исстари; жители селения Кудзу, в ёсино, не пришли, как обычно, ко дворцу распевать песни под звуки флейты... «Бывало, в прежние годы, даже в неспокойные времена, в столице все было совсем иначе!» — с горечью думал каждый.
В рощах раскрылась листва,
ярким солнцем весенним согрета.
Ветер со взморья дохнул
отдаленным предвестием лета.
Только сердца беглецов
были зимними скованы льдами.
«Стая иззябших пичуг»4, —
называли себя они сами.
И вспоминали они
В зарослях старых ракит
берег западный, берег восточный,
Ив зеленеющих строй
над прозрачной водою проточной,
Сливовый цвет на ветвях,
протянувшихся к северу, к югу...
Вешний полет лепестков,
устилающих снегом округу.
И вспоминали они
Вишни рассветной порой,
в полнолунье осенние ночи,
И сочиненье стихов,
от которых те ночи короче,
Игры с мячом набивным
и забавы на стрельбище с луком,
Музыку цитр и цевниц,
несравненным дарящую звуком,
Смотры цикад и сверчков,
что стрекочут в бамбуковых клетках,
Сопоставленье цветов,
вееров состязания редких...
