Бледная, робкая, крадущаяся девушка с парой запуганных глаз, выглядывающих из-под распущенных волос; согбенная фигура; руки, цепляющиеся за стену, к которой все тело так и жмется; разинутый, искривленный рот; широко открытые, но ничего не видящие очи. Вся истина, голая, ужасная, сверкнула перед ним. Ему было противно на нее смотреть, но говорить волей-неволей приходилось мягко.
— Принцесса! — начал он и двинулся к ней навстречу, чтобы взять ее за руку. Но она ускользнула прочь и на корточках прижалась к стене. Неприятно было видеть, как вздымалась ее грудь, силясь дышать свободно.
— Не тронь меня, граф Пуату! — шепотом попросила Элоиза и застонала. — О, Боже, Боже! Что со мной будет?
— Мадам! — ответил ей Ричард довольно сухо. — Пусть Бог ответит вам на ваш вопрос: Он всеведущ. Я же ничего не могу сказать, покуда вы сами не скажете мне, что с вами было до сих пор.
Элоиза оперлась покрепче о стену, прижав к ней плотно ладони, и всем телом нагнулась вперед, как человек, идущий ощупью в потемках. Затем она покачала головой и опустила ее на грудь.
— Есть ли в мире другая скорбь такая, как моя? — пролепетала она про себя, словно его тут не было. Ричард нахмурился.
— Так молился в предсмертных муках Сын Всевышнего, — укоризненно заметил он ей. — Если вы осмеливаетесь просить Его об этом Его собственными словами, значит, действительно ваша скорбь уж очень глубока.
— Да, она глубже всего на свете! — промолвила она.
— Но его скорбь была… горечь посрамления!
— И мое посрамление горько, — промолвила она.
— Но Он незаслуженно был посрамлен. Ричард говорил с презрением. Элоиза подняла голову, и ее жалобный взгляд поднялся к нему в лицо.
— А я-то, Ричард?! Я заслужила свое посрамление.
— Мне это очень кстати слышать, — сказал Ричард. — Как сына и как нареченного жениха, это касается меня довольно близко.
Горячо, отчаянно стремясь вздохнуть свободно, она могла только издавать какие-то звуки, но ни слова не вылетело из ее груди. Слепо бросилась она вперед, упала перед ним и обняла его колени. Ричард не мог не пожалеть бедное, неразумное создание, которое боролось, по-видимому, не с чувством раскаяния, не с потребностью в сочувствии, а с какой-то червоточиной в мозгу, которая увлекала ее все глубже в самый вихрь бурного потока.
Ричард сделал для нее все, что мог. Сам человек верующий, он повернул се к Распятию на стене, но она отклонилась, чтоб не видеть его, откинула назад свои раскиданные в беспорядке волосы и продолжала цепляться за Ричарда, умоляя о какой-то таинственной милости, умоляя без слов, только взглядом и прерывистым от движений дыханием.
«Помоги Ты, Господи, ее измученной душе: я ничего не могу сделать», — молился он про себя и прибавил вслух:
— Пустите меня, я позову ваших женщин! Он попытался разнять ее руки, но она стиснула зубы и держалась крепко, как взбешенное, визжащее, рычащее, затравленное животное. Молча боролись они некоторое время.
— Так нет же! Пустишь ли ты меня наконец? — проговорил он в отчаянии и силой разомкнул ее безумные руки.
Она упала на пол и смотрела вверх на него. Такого безнадежного горя еще никогда не видывал он на таком искаженном лице. Теперь он и сам убедился, что она не в своем уме.
Еще раз провела Элоиза руками по лицу, как бы смахивая с него паутину в осеннее утро: так она уже делала при нем и прежде. Хотя она вся еще дрожала, хотя ее трясла лихорадка, голос вернулся-таки к ней.
Благодарю! Благодарю Тебя, о мой Христос Спаситель! со вздохами вырвалось у нее — Иисусе мой Сладчайший! Теперь я могу сказать ему всю правду!
Если б тогда же выслушал ее Ричард, это было бы лучше для него же, но он не стал слушать. Борьба раздражила его. Если она была сумасшедшая, то и он обезумел: он рассердился как раз тогда, когда ему нужно было иметь больше всего терпения.
— Правду! Клянусь Небом! — вырвалось у него. — Ах, точно мне еще мало этой правды!
И он ушел, оставив ее одну трепетать.
Спускаясь вниз по длинному коридору, он слышал визг, крик, суетливое топанье многочисленных ног. Оглянувшись, он увидел, что мимо него торопливо пробежали женщины со свечами. Крики стали глуше и умолкли. Ее усмирили…
Ричард поехал к себе домой на ту сторону реки и проспал десять часов подряд.
Глава VII
КАК ТРЕЩИТ ТЕРНОВНИК ПОД КОТЛАМИ
Как два котла никогда не кипят одинаково, так и люди кипятятся всегда различно. Один внутренне переносит свое горе: таков был Ричард. Французский король был как в лихорадке. Маркиз вспыхивал. Принц Джон английский весь превратился в зрение и тревогу. Средством Ричарда против горя и забот была кипучая деятельность, средством маркиза — скопление ненависти, а средством Джона — козни.
Последствием всего этого было то, что при таком тяжком положении дел Ричард сбросил с себя поутру, вместе с простыней, свое неудовольствие и тотчас же стал во главе всех: дело-то было неотложное. Он открыто объявил войну своему отцу-королю и в тот же день, отправив с этим извещением гонцов, он дал понять королю Филиппу, что французское правительство может быть за или против него, как ему заблагорассудится, но что никакие силы на небе или на земле не заставят его жениться на мадам Элоизе. Король Филипп, который все еще льнул к своему другу Ричарду, заключил с ним союз против короля Генриха английского. Покончив со всеми этими делами, все припечатав и отправив по принадлежности, Ричард послал за своим братом Джоном.
— Брат! — сказал он. — Я объявил войну своему отцу, и король Филипп — мой союзник. От его имени и от моего собственного я должен сказать, что тебе предстоит одно из двух. Ты можешь оставаться в наших владениях или выехать из них, но если предпочтешь остаться, ты должен подписать наш договор.
Для Джона все это было чересчур определенно. Он попросил, чтобы ему дали время подумать: Ричард согласился ждать до вечера его ответа. Дождавшись сумерек, он попросил его опять к себе. Джон выбрал первое, то есть остался в Париже. Тогда Ричард рассудил, что он сам поедет домой, в свое Пуату.
Не успел он уехать, как в ту же минуту начались всевозможные таинственные свидания вельмож, которых он оставил в Париже, но описанием этих свиданий я намерен как можно меньше утруждать читателя. Впрочем, расскажу про одно из таких тайных дел.
Однажды, в пасмурный февральский день, стремглав прикатил в Париж юный граф Ефстахий, ныне, по случаю смерти брата своего, — граф де Сен-Поль. Говорят, несчастье делает из человека или святого, или мужчину: графа Евстахия горе сделало мужчиной. После глубокого поклона королю, этот юноша, все еще стоя на коленях и не отнимая рук, которые король держал в своих руках, проговорил, пристально глядя в лицо его величеству:
— Окажите милость, государь! Окажите милость своему новому вассалу!
— Чего тебе, Сен-Поль? — спросил король Филипп.
— Государь! От вас зависит брак моей сестры. Прошу вас, отдайте ее за Жиля де Гердена, доблестного нормандского рыцаря.
— Для нее это слишком ничтожная партия, Сен-Поль, — заметил король, обдумывая. — Ничтожная так же и для моих выгод. К чему мне обогащать короля английского, с которым я веду войну? Скажи мне, что
