замка и не подделывается под него, а сам смеется, когда ему смешно. Он выше эрцгерцога и считает его милость тупым псом, а трактирщика осыпает золотым дождем, как Данаю [56]. Да кто же он такой? Сам Юпитер, что ли? Кто мог считать эрцгерцога «тупым псом» как не император или разве могущественный король? Эге, король: вот оно что! Ведь есть короли, шатающиеся по чужим землям. А что, если Ричард английский сбился с дороги? Гюнтер щелкнул пальцами. Конечно, это Ричард английский! Нет на свете другого такого рослого короля. Но, в таком случае…
— Гром и молния! Стало быть, я дал улизнуть злейшему врагу моего господина? — рассудил он и заревел, призывая своих ландскнехтов, требуя себе сапожищи, шлем и большой меч.
Гюнтер тотчас же пустился в дорогу и по лесным тропинкам нагнал мнимого купца через сутки. Он окончательно настиг его в маленькой деревянной гостинице Меленькой деревушки Бломау в Каринтийских Альпах в Лесу, который выходил на дорогу к Грацу.
Король Ричард сидел себе там на кухне, попивая кисленькое пивцо, которое было ему не по вкусу. Ландскнехты окружили избу, а Гюнтер с двумя из них вошел, бряцая оружием.
Радуясь развлечению, Ричард вскинул на них глаза:
— Ага! Вот он опять, господин Гюнтер! Все же приятнее, чем пиво.
— Король Ричард английский! — воскликнул австрияк, бледный от природы, от жары и волнения, — Вы мой пленник.
— На то и похоже, — отозвался король. — Садитесь, Гюнтер. Предлагаю вам отведать пиво и довольно плохонького сыра.
Но ни под каким видом не хотел Гюнтер с первого же слова сесть перед помазанником Божиим.
— О, государь! Мне приличнее стоять перед вами, — глухо проговорил он, страшно волнуясь. — Это вовсе не неприлично, если я вам говорю, чтобы вы сели, — возразил король Ричард. Итак, Гюнтер уселся и отер пот с головы, а Ричард допил свое пиво. Затем они оба легли спать на полу. Ранним утром пленник разбудил своего тюремщика.
— Ну, Гюнтер! Нам лучше бы скорей в путь-дорогу! — заметил он.
— Государь, я готов! — ответил Гюнтер, очевидно неготовый, вставая и дотягиваясь.
— Ну, веди меня! — приказал Ричард.
— Нет, я следую за вами, государь!
— Говорю тебе, белый ты пес, веди меня! — проговорил король и на одно мгновенье показал зубы. Астрияк повиновался. Один из немногих слуг Ричарда, некий нормандец по имени Мартен Во в виде собственной безопасности избрал простейший способ: отстал от других. Гюнтер был чересчур взволнован, чтоб замечать такие пустяки. В то время, как он со своим отрядом огибал лес с одного конца. Мартен огибал его с другого. Он был довольно глуп, но все же не настолько, чтобы дать засадить себя в тюрьму, если мог этого избежать. Волею Божией моряк, он чувствовал стремление к своей стихии и волей Божией попал в нее несколько дней спустя. Но о нем будет еще речь впереди.
Эрцгерцог Луитпольд был у себя в своем добром городе Граце, когда ему доставили известие о поимке короля, а затем — и самого пленника.
— Du lieber Gott (Боже милостивый)! — крикнул он. — Ach, mein Gunther!
Он наградил своего вассала поцелуем. Его глазки засверкали кровью, как Марс, когда он сверкает. Но все-таки эрцгерцог был рыцарем: он взял протянутую руку короля и, помявшись немного, поцеловал ее.
— Что, государь? — вырвались торжествующие звуки из его широкого горла. — Теперь мы с вами, кажется, на более равной ноге?
— Согласен с вами, Луитпольд, — сказал король. Затем, пока эрцгерцог муслил себе губы, Ричард прибавил:
— Но, надеюсь, вы не вздумаете простереть свое преимущество до того, чтобы держать речь ко мне. Австрияк с трудом проглотил эту пилюлю.
— Государь! — сказал эрцгерцог. — Слишком много речей потребовалось бы для того, чтобы смыть все обиды, которые нанесены мне вашими руками: никакие речи на всех собраниях в мире не могли бы извинить убийство моего второго кузена, графа Сен-Поля, и первого кузена, маркиза Монферрата.
— Это правда, — возразил Ричард. — Но ни одна из этих речей не вернула бы их к жизни.
— О, государь, государь! Душой моей клянусь, я вас считаю виновным в смерти маркиза Монферрата.
— Я так и думал! — отозвался король. — И ваше обвинение ничего не прибавляет к моим мнениям, скорее наоборот.
— Значит, вы это допускаете, король Ричард? — спросил эрцгерцог.
Удивление придавало ему особенно глупый вид: его раскрывшийся рот, его ощетинившиеся волосы напоминали орла, запутавшегося в кустах.
— Я далек от того, чтоб это отрицать, — сказал Ричард. — Никогда не опровергаю я никаких обвинений, но и сам никогда никого не обвиняю, пока не приготовлюсь доказать это. Но теперь — другое дело.
— Я должен держать вас в строгой охране, государь, — проговорил эрцгерцог. — Я должен сообщить обо всем моему повелителю, римскому императору.
— Вы в своем праве, Луитпольд, — промолвил король Ричард.
День закончился тем, что короля английского заточили в высокую башню, футов шестьдесят над городской стеной.
Теперь посмотрим, что поделывал наш Мартен Во, который все вынюхивал море. Вскоре он сделал лучше: он смотрел на него с вершины высокой горы. Оно сверкало вдали в тумане, и ничего ему больше не оставалось делать, как спуститься вниз по речному руслу, которое благополучно привело его в Триест. Оттуда ему удалось переправиться в Венецию, где кабачки были слишком хороши и слишком многочисленны для него. Он болтал про свои злоключения, про свои лопнувшие сапоги, про австрийское пиво, про сгюего увлекающегося господина, про свой собственный замечательный ум и способность ко всякой верной службе.
А Венеция прежде, как и теперь, была colluvies gentium — стоком народов. Долговязые одинокие арабы шагали по узким улицам или неподвижно дремали у стен набережной. Город был полон бродячих крестоносцев, страшно помятых молодцов, христиан-отступников, мусульман-отступников, покладистых евреев, богомольцев, собирателей святынь во святых местах. Как чума, как зараза, распространилась история Мартена и, к несчастию, далеко не к выгоде Ричарда, невозмутимо пребывавшего в своей башне. Когда иссякли для него все источники благостыни в Венеции, Мартен Во отплыл в Анкону. Там тоже ему оказывали всяческое внимание: он повстречал своего земляка, нормандского рыцаря Жиля де Гердена.
Едва заслышал Жиль, что Ричард заточен в темницу, а Жанны нет подле него, он страшно вспыхнул. Не надо удивляться, что он ничего не знал про дела в Акре: он не был в Акре с французскими войсками, а ходил богомольцем в Иерусалим и оттуда, вместе с Люзиньяном, попал на остров Кипр. Вот он теперь ухватил Мартена за глотку и тряс его, пока глаза у несчастного не выкатились, словно агатовые шары.
— Ну, болван, говори сейчас: где мадам Жанна? Не то я покончу то, что начал! — сказал он грозно.
Но Мартен ничего больше не мог ему сказать: он был мертв. После такого дела, даже в Анконе, приходилось бежать; и Жиль был готов убраться оттуда. Страсть к Жанне, которая никогда не покидала его надолго, разыгралась с такой силой, что ему захотелось непременно разыскать, увидеть ее, прикоснуться к ней или умереть. Единственной помехой был король: так надо его отыскать, куда бы ни забился он! Случилось, очевидно, одно из двух: или Ричарду она уж надоела, или он ее лишился по каким-нибудь превратностям пути. Могло быть и третье предположение: ее умертвили по приказанию королевы. Но он отклонил эту мысль: он был уверен, что Жанна жива.
«Великое дело — смерть, но и она не так велика, как наслаждение обладать Жанной во всей ее красе», — рассуждал он.
Он вполне был в этом убежден — и вернулся к двум первым предположениям. Если Жанна надоела
