Он осторожно раскрыл книгу и в этот момент услышал Падин голос:
— Здравствуйте, Ирина Степановна, Сергей здесь?
— А в чем дело? — спросила мама, и голос ее прозвучал сухо и неприязненно.
Зачем, зачем она так говорит с Надей, как ей не стыдно! Как будто он маленький мальчик и она может ему указывать, с кем дружить…
— Я хотела с ним поговорить…
Сереже показалось, что Надин голос дрогнул.
— Надя! — крикнул он, высовываясь в проход между стеллажами. — Я здесь.
Надя нерешительно помялась, думала, наверное, уйти или остаться, и прошла по проходу к Сереже. Она была в зеленой рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом и в джинсах. Волосы стягивала зеленая ленточка. В пыльном и прохладном полумраке хранилища она, казалось, излучала свет и жар, впитанные ею на спасательной башенке пляжа. Она остановилась около Сережи и уставилась на полку с атеистической литературой. От нее пахло озерной свежестью, каким-то горьковатым, травяным запахом.
Сережино сердце бухало в ребра копром для забивания свай, но он стоял неподвижно и молчал. Если бы только можно было стоять так всегда… Больше ничего, просто стоять так около Нади и молчать под аккомпанемент сердечного копра.
— А это интересная книжка? — почему-то шепотом спросила Надя.
— Какая?
— Вот эта. — Надя слегка наклонила голову, и тяжелый овсяный хвост тут же отклонился, как отвес.
— Я спрошу у мамы…
— Твоя мама меня не любит.
— Ну что ты, — без особой убежденности вяло запротестовал Сережа.
— Сереж… — сказала Надя и посмотрела на него, — скажи мне честно, я очень плохая?
В первый раз Сережа заметил, что глаза у Нади зеленоватые с черными крапинками.
— Что ты… Разве ты плохая? Ты очень хорошая. Очень.
— Нет, я плохая, а ты помолчи. Раз говорю — плохая, значит, знаю. А ты… Ты меня хоть немножко любишь?
Любишь… Как она могла спрашивать об этом? Хоть немножко! Он чувствовал, как в груди его взрывается раскаленная до атомного жара нежность, выплескивается, заполняет эту длинную тихую комнату, клубами выкатывается из окоп и затопляет весь город, весь мир.
Сережа попытался проглотить комок, стоявший в горле, но он, как поплавок, не желал тонуть; опускался и снова подпрыгивал.
— Я тебя очень люблю, Надя, — тихонько прошептал Сережа.
— О господи, — прерывисто вздохнула Надя, и верхняя пуговка на вороте ее туго натянутой зеленой рубашки расстегнулась, — почему нельзя любить сразу несколько человек?
Она вдруг качнулась вперед и поцеловала Сережу в щеку. Губы у нее были теплые и немножко шершавые.
— Ты хороший, — сказала она. — Ты очень хороший.
За стеллажом скрипнула половица.
— Кто там? — тихонько спросила Надя.
Не может быть, чтобы мама подслушивала, подумал Сережа и почувствовал, как лицу его вдруг стало жарко. Как она ничего не понимает! Зачем, зачем она не любит Надю?
Он осторожно заглянул за стеллаж. В узком проходе стояла Надя и внимательно рассматривала какую-то книгу.
— Кто там? — тихо прошептала Надя и наклонилась к нему.
Он почувствовал прикосновение ее руки. Стеллажи дернулись и начали плавно вращаться, и разноцветные корешки книг слились на мгновение в карусельную рябь.
— Чего ты молчишь? — еще раз спросила Надя и высунула голову из-за Сережиного плеча. — Ай! — тихо взвизгнула она и схватила Сережу за шею.
Карусель остановилась, потому что сзади стояла Надя, испуганно прижималась к нему и горячо дышала в затылок. Сережа вдруг почувствовал, как на него накатилось удалое, озорное веселье. В полутемном зале с длинными стеллажами, где тонко пахло многолетней пылью и сыростью, повеяло необычным, и это необычное вовсе не пугало, потому что его обнимали за плечи узенькие и твердые Надины ладони.
— Кто это? — прошептала Надя.
— Это… это твой двойник.
— Ой, я боюсь!
— Не бойся.
— Но ведь привидений не бывает.
— Все бывает. У нас в городе уже видели двойников.
— А я что-то слышала такое и не поверила. А почему она, то есть я… стою… стоит?
Вторая Надя, с книгой, подняла голову, внимательно посмотрела на молодых людей, подняла палец и поднесла к губам.
— Она… я… чтоб мы молчали? — пробормотала Надя.
— Угу, — сказал Сережа.
Надин двойник еще раз поднес палец к губам, положил книгу на полку и направился к выходу.
— Пойдем за ней, — прошептал Сережа.
Ирина Степановна куда-то отошла, и они беспрепятственно проскользнули на лестницу. Двойник уже выходил на улицу.
Сережа сжал узенькую Надину ладошку в руке. Он чувствовал себя большим и бесстрашным, и добрый мир был полон счастья и манил неслыханными приключениями.
Они выскочили на улицу. Двойник уже успел отойти метров на двадцать, по теперь это была не Надя, потому что фигура впереди стала выше, сменила джинсы на темную юбку—макси, а овсяную Надину копну волос, перехваченную зеленой ленточкой, па две толстые черные косы.
— Но поймите, — сказал Александр Яковлевич Михайленко, заведующий аптекой, — нет у нас альмагеля.
— Я понимаю, — согласно кивнул старичок, сидевший напротив него в его крошечной, без окна каморке. — Но мне нужен альмагель. У меня дуоденит и повышенная кислотность. — Старичок поднял голову и с надеждой посмотрел на заведующего аптекой.
— У вас дуоденит и повышенная кислотность, но у меня нет альмагеля. В этом месяце его еще не завозили.
— Но вы заведующий аптекой…
— Заведующий аптекой? Можете называть меня заведующим аптекой. А можете — завларьком по продаже патентованных средств. Было время, когда слово «провизор» звучало гордо. Мы делали сложнейшие микстуры, и на нас смотрели, как на волшебников. А теперь вы приходите жаловаться, почему вовремя не завезли альмагель и ношпу или папаверин с дибазолом. Картофель и дамское белье завезли, а корвалол — нет. И Александра Яковлевича Михайленко кроют последними словами.
…И вдруг Александр Яковлевич почувствовал, что не может почему-то отвести глаз от шеи посетителя. В шее была явная несуразица. Александр Яковлевич несколько раз поморгал глазами, потом прикрыл веки и помассировал их пальцами. Человек сидел тихо и больше не нудил его своим треклятым альмагелем. Устал, устал ты, Александр Яковлевич. Сорок два года в аптеке — не фунт изюма. Пора отдыхать, а еще вернее — собираться на тот свет. Если уж начинает всякая чушь мерещиться, дело швах. Жаль только, что работать некому, кто сейчас хочет быть провизором? А почему, кстати? Прекрасная работа, требующая четкости, собранности, внимания. Дающая ощущение, что ты делаешь что-то нужное людям.
И Александра Яковлевича пронзила вдруг мысль, что никогда больше не увидит он аптеки, ставшей ему за долгие годы вторым домом. Да не вторым, поправил он себя, а первым, первым и
