Вот как, вяло подумал старший охотник, что-то подобное он когда-то уже слышал, но это всё слова, слова, пустая шелуха, что падает с клюва, когда ешь спелые лапсы. Лапсы — какая у них бывает звонкая и колкая шелуха, когда они поспеют. Недаром их так любят мохнатые лапсуны. Иной раз, когда стайка лапсунов нападает на кусты со спелыми лапсами, только треск сухой стоит и шелуха слоями застилает землю…
— М-да… — протянул старший охотник.
Кругом стояли асы и почему-то молча смотрели на него. Чего они смотрят? Что он может им сказать? Что лапсуны обожают спелые лапсы? Это все и так знают. Лапсуны даже называются по названию плодов… или это плоды называются но названию лапсунов? Как странно, если вдуматься… И слово-то как странно звучит: «лап-сун». Не-ет, про лансунов все знают, это просто смешно. Каждый год, когда поспевают лапсы, почти все асы, и стар и млад, идут смотреть, как стаи мохнатых лансунов, строя уморительные рожи, ползают по кустам, жадно хватают лапсы и с бешеной быстротой разгрызают их. Только треск стоит. Иногда ветки надламываются, когда па них повисает сразу несколько животных, и лапсуны падают на землю, издавая негодующий визг. Они лежат на земле, неуклюже перебирают всеми своими восемью коротенькими ножками, и голые их надутые животики забавно отливают зеленым. Недаром говорят, что ты позеленел, как лапсуний живот…
Ну чего, чего они все стоят и смотрят на него? Не видели лапсуна, что ли? Нет, это он глупости говорит, лапсун не он, а он не лапсун, ас не может быть лапсуном, потому что у лапсуна зеленый живот. Фу, глупости какие… Надо молчать. «Молчать!» — крикнул он про себя. Очень знакомое слово. Прекрасное слово. Он его очень часто слышал. Вот он себе и будет каждый раз командовать, когда начнет рассказывать всем про лапсуньи животы: мол-чать!
— Господин старший охотник, разрешите повторить доклад? — испуганно вытянулся перед старшим охотником дежурный.
— Когда лапсуны падают с веток, — сказал старший охотник, — можно видеть, что их животы голы и… Молчать! — рявкнул он, и дежурный отскочил от него на несколько шагов.
— Господин старший охотник, — испуганно пробормотал он и почувствовал, как клюв его дрожит, — разрешите…
— Их животы голы и отливают зеленым… Молчать! — Как он все-таки не удержался и выдал тайну зеленых животов лапсунов. Чепуха, тут же сказал он себе, какая же это тайна, если все видели лапсунов?
— Ун, Лик, — забормотал дежурный, врываясь в соседний отсек, — господин старший охотник… господин старший охотник…
— Ну, что случилось? — спросил Ун. — Доложил, что мы поймали пять живых оххров?
— Два раза.
— Ну, и что он? Мало, что ли? Требует еще?
— Да нет, он ничего не говорит.
— Как не говорит?
— То есть говорит… Начинает рассказывать глупость какую-то про лапсунов, потом вдруг орет «Молчать!». Что делать? Он… он… не как обычно…
Они прошли в соседний отсек, где стоял старший.
— Господин старший охотник, — сказал Ун, — разрешите доложить…
— Почему все спрашивают у меня разрешения? — спросил старший охотник. — Как я могу разрешать или не разрешать что-либо, если единственное, что я твердо знаю, — это то, что живот у лапсунов голый и зеленоватый… Я знаю, что не должен был говорить этого, — добавил он застенчиво, — но ничего не могу поделать с собой… Молчать!
— Вы знаете, кто вы? — спросил Ун, не спуская глаз с лица командира.
— Н-нет, в этом-то все и дело, хотя лапсуны…
— Что случилось, Яр? — спросил Ун у аса, который стоял рядом с командиром. — Ты ведь выходил вместе со старшим?
— Нет!
— Я спрашиваю, ты можешь объяснить, что с вами случилось?
— Повинуюсь!
— Так что же?
— Нет!
— Ты успокойся, подумай. Чего ты заладил «повинуюсь» да «нет»?
— Повинуюсь!
— Да, охотники, похоже, что они оба спятили.
— Да ты что, Ун, сам спятил — так говорить о старшем охотнике? — испугался Пет Олик.
— Хватит болтать! — рявкнул Ун Топи. — С этого момента отрядом командую я!
— А кто тебя назначал? — угрюмо спросил Вер Крут.
— Во-первых, кто нашел оххров? Мы с Ликом или ты? А во-вторых, если тебе не нравится, можешь оставаться здесь, на Оххре. И могу тебе для компании оставить старшего с Яром. Согласен?
— Что-то ты смелый слишком стал, — сказал Вер Крут. — Почему я должен тебя слушать?
— А вот поэтому!
Прежде чем Вер успел сообразить, что происходит, Ун уже сшиб его на пол. Вер вскочил и увидел перед собой слинку. Слинка в руках Лика смотрела ему в живот.
— Я не промахнусь, — тихо сказал Лик.
— На корабле не стреляют, — пробормотал Вер.
— Ничего, я не поврежу стены, пуля останется у тебя в животе. Смотри, какой у тебя симпатичный плотный животик. Как раз такой толщины, чтобы остановить пулю. Ну, так как?
Бандиты, подумал Вер, все они бандиты. Не успеешь отвернуться, как тебя уже оседлали. Ну что ему самому стоило объявить себя старшим охотником? Он же видел, что старший не в себе, тронулся, старый гад, но он не сделал этого, потому что он порядочный ас, не выхватывает на лету из чужого клюва. А Ун с Ликом выхватили. Им совесть не помеха… И пять оххров живых нашли. Таким всегда везет, а кто порядочный, тот со своей порядочностью — как с полным снаряжением на спине: вроде и идешь кое-как, но особенно-то не разбежишься. Ну ничего, мы еще посмотрим…
Не хотелось Ивану Андреевичу надевать на себя поле. Даже не мог объяснить себе, почему именно, а не хотелось ему. Пока был он без этого поля, оставался он тем знакомым себе Иваном Андреевичем Киндюковым, которого изучил за пятьдесят девять лет вдоль и поперек. Всяко, конечно, бывало, лукавил иногда с собой, но все равно знал себя досконально — не обманешь. А вот надень на себя этот невидимый плащ — и уж не тот он Иван Андреевич Киндюков. Придет знание, придет печаль оххров, их пассивность, а эта пассивность — не для его характера. Хотя Пашка Пухначев говорит, что не так уж страшно это поле. Оххров, может быть, оно и гнетет. а человеку есть что противопоставить его печали и тяжести.
И все-таки нужно было решать. Александр Яковлевич прав, и Сережка тоже все разложил по полочкам: если вы хотите идти в тыл врага, нужно как следует вооружаться. Что возразишь? Нечего.
Вот и пришлось надеть на себя на старости лет еще один хомут. Пашка оказался прав. Страшно, конечно, жутковато, даже голова кружится и подташнивает от безбрежности горизонта, от гудения Вселенной в голове, от безжалостного проникновения в суть всех вещей, но есть облегчение, Пашка был прав. Как только подумаешь о своем, земном, как только разволнуешься хоть немного, горизонт тут же сужается, гудение и печаль Вселенной уходят куда-то на второй план, и ты чувствуешь и думаешь почти так же, как и раньше.
М-да, усмехнулся он про себя, если бы Сергей Ферапонтович сейчас знал, что его редактор районной газеты лежит ноздреватым серым камнем на теплом песке под оранжевым небом с двумя голубыми солнцами и ждет, пока его подберут четырехногие пауки в шлемах, он бы вряд ли поверил этому. Что-что, а Киндюков всю жизнь был человеком солидным, глупостей старался не делать, знал и уважал порядок.
На мгновение Ивану Андреевичу стало не по себе: отправляется на такое дело — и практически сам по себе. Поговорил с Сережкой, Надей, обговорил все с Ромео и Джульеттой, уговорил кошку Машку
