ослепительно яркой. Я никогда не представлял, что лунный свет может быть таким сильным. Он клубился, как светлый туман, и заставлял сверкать иней на побелевшей траве.
От дерева к дереву, от одной спасительной тени к другой. Вот и маленький дом.
Я держусь за ручку двери. Ждет ли меня Оуэн Бонафонте за ней? Со своим привычным пистолетом в руках? Я вздохнул и повернул ручку. Дверь бесшумно открылась. Не забыть подобрать кусочек пластмассы. Тихо. Спокойно. Я закрыл за собой дверь, задернул шторы. Я знал, что на окнах плотные шторы. Я видел их накануне.
Спокойнее, надо умерить хоть как-то биение сердца. Я замер, несколько раз глубоко вздохнул. Тишина. Глубокая, негородская тишина. Опасная тишина.
Я зажег небольшую лампу над синтезатором. И ее заприметил накануне. Сел в кресло. Ну, теперь решится все. Я вставил листок в печатающее устройство машины и напечатал то, что должны были сказать начальник шервудской полиции Нейл Кендрю и судья-контролер Роджер Ивама. О, я не мучился над красотами стиля. Десятки, а может быть, и сотни раз повторил я за эти дни в голове все, что они должны были сказать.
Так, теперь вставить кассету с записью. Красный сигнал — материала для синтеза недостаточно. Зеленый — достаточно. Почему же не вспыхивает ни тот, ни другой сигнал? Мне показалось, что по лицу у меня течет холодный пот, я провел по нему ладонью, но лицо было сухо. Господи, я же не включил машину. В эту секунду я понял, почему люди становятся религиозными. Мне так хотелось кого-нибудь поблагодарить…
Вспыхнул зеленый огонек, и я забыл про благодарности. Как ученик-зубрилка я повторял про себя порядок манипуляций, которые мне объяснял Ламонт. Действительно, не так уж сложно.
Я завернул ручку громкости почти полностью и включил воспроизведение. Нет, так уж совсем ничего не слышно. Чуть громче. Так. Голос Нейла Кендрю. Боже правый, голос Нейла Кендрю! Голос начальника шервудской полиции, голос капитана Кендрю, который пятнадцать лет тому назад учил меня, молодого частного детектива, как жить. Плохо, видно, учил, капитан, раз так ничему и не научил.
Еще через десять минут была готова и пленка с голосом судьи-контролера. Профессор был прав. Работать на синтезаторе сама простота. Спасибо, профессор, за машину, спасибо за крепкий сон. Сон, которым спят дети, очень здоровые люди и те, кому будущие зятья подмешивают в питье четырехкратную порцию снотворного.
Меня охватило веселье. Еще секунда — и я бы станцевал джигу, но веселиться все-таки было рановато. Я выключил машину, погасил свет и направился к двери. Все как будто? Все ли? Ну конечно же, надо раздвинуть шторы. Когда я повернулся к окну, я помнил, что на пути у меня — кресло. Я даже видел его смутные очертания. И все-таки я наткнулся на него. Я никогда не предполагал, что сдвигаемое с места кресло может произвести такой грохот. Он буквально вспорол густую тишину. Я замер, ожидая топота ног, пронзительного звонка тревоги, крика Ламонта. Все вокруг было тихим озером с черной водой, и круги на ней успокаивались, затухали, исчезали совсем.
Я осторожно закрыл за собой дверь и через несколько минут был уже в своей кровати. На этот раз под головой была подушка. Я чувствовал себя бесконечно усталым, но усталость не была неприятной…
Через несколько дней профессор передал мне небольшой пакет из плотной бумаги.
— Догадываетесь, что это? — спросил он.
— Героин?
— Совершенно верно.
— Давайте, я подумаю, как его упаковать.
— А зачем? Отличный пакет.
— Но вы же держите его в руках. Да и мои отпечатки могут оказаться на нем…
— Нет, вы еще не совсем усвоили, так сказать, нашу технологию. Этот пакет, разумеется, не годится. Но это лишь внешний слой бумаги. Для транспортировки. Отпечатки пальцев Кополлы должны быть на собственно пакете. Приятель Питера Кополлы перед тем, как засунуть пакет за сиденье, снимет этот верхний слой бумаги. Парня, кстати, уже нашли. Эрни разговаривал с ним.
— Ну и как его впечатление?
— Хороший парень. Очень толковый. Схватил суть предложения мгновенно, Знаете, есть такие сообразительные молодые люди, которые ловят все на лету. Как птицы. Не успел ты открыть рот, как он уже щелк клювом — и все понял.
Удивительный все-таки человек Ламонт. Я готов был поклясться, что он говорил о приятеле Питера с осуждением. Он, человек, предлагающий другому совершить преступление, возмущен, что тот слишком легко соглашается. Не основа ли это всякой морали, когда коришь ближнего за свои грехи?
— А это пальцы Джона Кополлы.
Я вздрогнул. На мгновение мне почудилось, что профессор протягивает мне отрубленные пальцы бедного заведующего отделом краткосрочных кредитов. Но это были лишь стерженьки с подушечками на концах.
— Перед тем как работать с ними, потрите их слегка о свою кожу, чтобы нанести на них слой кожного сала, потом уже прижмите их к бумаге пакета. Вы меня понимаете?
— Вполне, профессор. Скажите, а изготовить такие подушечки, даже если есть отпечатки пальцев, наверное, не легко?
— Да… — неопределенно покачал головой Ламонт. — Но, как видите, возможно.
— А маска? Например, маска Гереро? Это же должно быть чудо.
— Сейчас вы увидите: это вовсе не чудо. Мягкая резина. У нас есть человек, который может сделать не го что маску, целого человека…
Ламонт открыл ящик стола, покопался в пакетиках, выбрал один и протянул его мне.
— Вот наш друг Гереро. Маска, разумеется, не дает стопроцентного сходства, но такое сходство и не нужно. Для обычного наблюдателя достаточно процентов семьдесят сходства, чтобы он решил, что узнал человека. Вечером же, в сумерках и того меньше. Но днем все-таки мы их никогда не применяем.
Я натянул на лицо мягкую, пахнувшую тальком резину, расправил бороду.
— Ну-ка, взгляните на себя в зеркало.
Из зеркала на меня смотрел странный гибрид меня и Гереро. Мои глаза и его черты лица. Его борода.
— Ну как?
— Изумительная работа.
Я не кривил душой. Работа действительно была артистичной…
И снова мы медленно шли с Одри в лунном тумане. И снова молчали. Потом она сказала вдруг скучным голосом.
— А знаешь, я была вчера с другим…
Я поверил ей, я сразу поверил ей. Сердце, во всяком случае, поверило, потому что болезненно сжалось, и я почувствовал во всем теле пугающую легкость.
— Почему ты молчишь? — спросила Одри. Голос был ровный, тусклый, но странно напряженный.
— Ты мне сказала, что была вчера с другим, — я пожал плечами. — Я понял тебя. Это очень тонкая мысль, но мне удалось ее понять. Ты была с другим. И что же мне делать? Поздравить тебя? Его? Себя?
— Ты ничего не понимаешь, — сказала Одри, и теперь в ее тусклом голосе послышалось отчаяние. — Ты ничего не понимаешь. Ты такой же, как все другие… Ты знаешь, почему я была с ним? Потому что люблю тебя. Я боюсь, понимаешь, боюсь тебя. Я как-то жила. Плохо, наверное, но жила. В оцепенении, но жила. Я боюсь тебя, Язон. У меня ощущение, что ты можешь принести огромные перемены, а я боюсь перемен. Я не хочу перемен. Будьте прокляты все перемены! Я не хочу быть Кассандрой и прорицать будущее, но у меня все леденеет, когда я смотрю на тебя. Я боюсь, боюсь, боюсь…
Бедная, потерянная душа, птичка с подбитым крылом. Засунуть себе за пазуху, отогреть, оттаять. Но где найти слова, чтобы вместили волны нежности и любви, которые накатывались на меня? Да разве вообще есть в мире слова, которые могут вместить эти волны?
Я взял ее руки в свои, поднес к губам и начал дуть, согревая их. Руки маленькие, как птенцы. Они сидели у меня в руках тихонько, не шевелясь. И глаза ее были странно неподвижны. Или мне это казалось в
