— Вам какой этаж? — спросил Берман.
— Четвертый, — сказал черноволосый.
— И мне четвертый, — кивнул Берман. Нет, наверное, все-таки это те, что его спрашивали. Просто они не знают его в лицо. Хотят посмотреть, где он живет. Стесняются спросить, он ли Берман.
Лифт остановился на четвертом этаже, и все трое вышли. Может быть, самому спросить, кто им нужен. Пожалуй, так и нужно сделать. Он полез в карман за ключами. Странно, черноволосый так и впился глазами в его руку. Тьфу ты, черт, забыл все-таки оставить Чаку ключи от машины.
Он поднес ключ к двери. Оба человека молча смотрели на него. Берман почувствовал, как его охватывает страх. Тяжелый, липкий страх. Сразу стало тяжело дышать.
— Вы ко мне?
— Да, мистер Берман, к вам.
Броситься вниз по лестнице? Он не успеет сделать и шага, как они схватят его. Л может быть, все-таки ничего страшного? Страшно. Если бы у него был с собой пистолет… Все равно он не успел бы вытащить его. Крикнуть?
— Мы ждем, — тихо сказал невысокий.
— Я… забыл оставить мальчишке в гараже ключ, понимаете? И потом, что вам, собственно, нужно? Кто вы такие?
— Откройте дверь. — Черноволосый показал Берману пистолет с привинченным к стволу глушителем. — Не валяйте дурака. Если вы не будете ломаться, вы будете свободны через пять минут. — Он посмотрел на часы. — И побыстрее. У нас всего пятнадцать минут. Через пятнадцать минут Каллахэн сменяется, а он должен проверить, скажете ли вы нам правду.
Нет, нельзя открывать дверь. Пока они здесь, на лестнице, они ничего не посмеют с ним сделать. Не посмеют. Черноволосый вырвал у него ключ и открыл дверь.
— На помощь! — крикнул Берман. Его голос показался ему тихим и жалким.
Второй, повыше, схватил его за шиворот и резко толкнул вперед, в темный проем открытой двери. Он упал, но успел выставить вперед руки, которые самортизировали удар. Он услышал, как кто-то из двоих тихо выругался и пробормотал:
— Где у него тут выключатель?
Он долго не мог найти выключатель, потом щелкнул зажигал кой и зажег свет.
— Фрэнки, давай его сюда, в комнату.
Они усадили его на стул, и черноволосый сказал:
— Мистер Берман, у нас есть всего четверть часа. — Он посмотрел на часы. — Даже меньше. Тринадцать минут. Через тринадцать минут Каллахэна должны сменить. Скажите мне новый шифр на камере Рондола, и я тут же от вас позвоню ему в тюрьму. Вы меня понимаете? Вы представляете, что мы с вами сделаем, если вы будете упрямиться?
Рондол прав, подумал Берман. Они охотятся за ним. Даже в тюрьме. Каллахэн. Поэтому у него дрожали руки. И поэтому исчез Шилдс.
— Фрэнки, — сказал черноволосый, — принеси из ванной полотенце. Все, что найдешь. Вы знаете, зачем мне полотенце, мистер Берман? Нет? Сейчас вы увидите.
Они затолкали ему кляп в рот и завязали полотенцем. Потом привязали его к стулу.
— Понимаете, вам может быть очень больно, а когда человеку очень больно, он обычно кричит. Даже если он такой воспитанный человек, как вы. Кричит и мешает соседям. Если вы захотите сообщить нам шифр, вы кивнете головой, возьмете вот эту ручку и напишете номер на листке бумаги. Чтобы не возиться с вашим кляпом. Ну так как?
Какие обстоятельные люди, подумал Берман. Ему было так страшно, что страх уже не помещался в нем. Он выплеснулся из него, и он видел комнату и людей сквозь какой-то полупрозрачный фильтр.
Он знал, что выдаст им шифр. Он не переносил боли. Даже чужой. В кино он закрывал глаза, когда на экране текла кровь. Чужан ненастоящая красная краска. И все равно он не мог заставить себя смотреть. Наверное, он и в тюрьму пошел работать главным образом потому, что люди здесь не страдали. Физически не страдали. Кончался процесс, и на время апелляции они засыпали в своих прозрачных холодных саркофагах. А потом, не просыпаясь, тихо умирали или становились измененными. Без боли, без крови, без страданий. Тихий, спокойный мир. Четкий, понятный мир. Мир порядка и тишины.
Черноволосый раскурил сигару, и, когда ее толстый конец стал ярко тлеть, он осторожно прижал его ко лбу Бермана. Боль была острой и пронзительной, и сквозь нее он почувствовал запах горящего мяса. Своего.
Он дернулся назад, но затылок его уперся в острый металлический предмет.
— Не вздумай стрелять, Фрэнки. Мертвый он нам не нужен. Ах, мистер Берман, какой же вы глупый человек…
Айвэн Берман твердо знал, что сейчас кивнет головой и возьмет ручку. Одно движение — и исчезнет этот кошмар, эта боль, которую он не в силах терпеть. Он сделает это движение, и они убьют Рондола. Охота кончается. Снова черноволосый затягивается сигарой. Кончик тлеет, как алый уголек. Нельзя, больше нельзя терпеть. Не надо смотреть. Надо закрыть глаза. Сейчас он, наверное, уже несет руку с сигарой к нему. На этот раз он не выдержит.
Взрыв. Взрыв боли. Она царапает, сверлит и грызет его. Черноволосый крутит прижатую к коже сигару. Легкое потрескивание. Не может быть, чтобы он чувствовал запах горелого мяса. Не может быть ничего, кроме боли. В мире ничего нет, кроме боли. Мир велик, но боль еще больше. Непонятно, как она умещается в нем. Но мозг работает. Он все понимает. Он больше не может терпеть. Он напрягает все силы, но он привязан к стулу мастерски. Сейчас он кивнет, ему освободят руку, и он напишет шифр. И они убьют Язона. И прекратится боль. И не будет запаха горелого мяса. Боже, как люди ничего не понимают. Какое это счастье, когда нет боли! Все, все отдать, чтобы исчезла эта проклятая, рвущая его боль. Сейчас, наверное, она прекратится. Ведь прошло уже много времени. Не меньше получаса. Каллахэн давно ушел. Зачем же они мучают его. Пусть убьют, но не мучают.
— Вы еще ничего не надумали, мистер Берман? — спросил черноволосый и посмотрел на часы. — Еще десять минут…
Берман застонал. Он хотел застонать, но не мог. Он стонал мысленно. Всего три минуты прошло. Боже правый, зачем он растягивает пытки, ведь все равно он не выдержит. Прости, Язон. Прости. Слабый он человек. Всю жизнь был слабым. Как называла его Мери? Размазня. Размазня.
— Ну, долго еще мы будем играть в кошки-мышки? — спросил черноволосый. — Осталось девять минут.
— Дай-ка я ему тресну разочек…
— Обожди, Фрэнки. От твоей лапы он потеряет сознание. У тебя есть что-нибудь острое?
— Что именно?
— Ну, что-нибудь для ногтей.
— Может быть, перочинный нож? Тут есть маленькое лезвие.
Боже, боже, боже, боже, повторял Берман, я не хочу, чтобы они втыкали мне лезвие ножа под ногти. Дай мне силы кивнуть и написать им этот проклятый шифр. Боже, почему у меня нет сил кивнуть им? Это же так легко — кивнуть. Сколько раз я кивал головой за жизнь. Сто тысяч раз. Миллион раз. Боже, дай мне сил кивнуть и написать им шестизначное число. Девятьсот восемьдесят четыре сто пятнадцать.
Он почувствовал, как они схватили его левую руку. Нет, никогда он не переживет этого. Он попытался кивнуть, но не мог. Паралич, вот в чем дело — паралич. Он не может кивнуть головой. Да развяжите же, я вам все скажу. Он попытался выдернуть левую руку, но не мог.
— Фрэнки, держи его крепче, видишь, как он дергается, гнида.
Нет, нет, нет. Такой боли быть не может. Он кричал, но крик не выходил из него. Крик бился в нем, смешиваясь с чудовищной болью. Он пытался упасть на бок, вырвать руку, но они словно зажали его в тиски. И вдруг в кипящем хаосе боли и скопанного крика в нем родилось еще одно чувство. Ненависть. Она росла быстро, как облако после взрыва, заполняла его целиком. И странное дело, чем больше становилось это облако, тем тверже он знал, что не мог кивнуть не из-за паралича. Он не хотел кивнуть. Не кивнет он
