Он сидел и ждал дождя, было очень тихо, в море не было ни одной моторки.
Вообще-то приятно было бы сидеть при зажженной лампе, квадрат окна казался бы совсем черным, как когда-то в детстве, когда они чистили на веранде грибы, а снаружи вплотную подступал осенний дождь.
Юнас ждал долго, но дождь так и не пошел. В конце концов он снял лампу со шкафа, очень осторожно, приподнял стекло и подкрутил фитиль. Конструкция лампы была все такой же. Фитиль, разумеется, следовало бы почистить бритвой, именно так обращаются с этими лампами. Он извел несколько спичек, прежде чем сумел зажечь фитиль, опустил стекло, но оказалось, что пламя слишком большое, оно выбивалось из стеклянного колпака черно-красным языком, он сделал резкое движение, желая прикрутить фитиль, потерял равновесие и толкнул лампу, так что она упала на пол. Но ничего не произошло. Не было горящей лужи керосина, не было Даже отвратительного звука бьющегося стекла. Он оперся на стол и подождал, пока перестанут трястись руки. Потом поднял лампу и поставил ее на стол.
В комнате воняло керосином. Они, конечно, заметят. Заметят закоптившееся стекло лампы. Юнас открыл окно и распахнул настежь дверь, наполнил водой таз и попытался отчистить стекло, но щеточка для ногтей не пролезала внутрь, и он добился только того, что все стало черным: таз, мыло — все. Теперь им будет что убирать. Еще одно поражение, в миниатюре. Нельзя было давать ему лампу, вся баня могла бы сгореть и так далее и тому подобное… А папины заметки — какая потеря! Какое немыслимое облегчение: все потеряно, все во власти вечности. Пустые бутылки, наверное, расплавились бы, по-моему, стекло плавится при пожаре, хотя я в этом не уверен.
Юнас вынул пустые бутылки из чемодана и сунул их в пластиковый пакет: спрячу в лесу, зарою в мох. Когда он вышел на луг, пошел дождь, теплый, мелкий дождичек. Было приятно, пахло свежестью. На другой стороне Болотного залива зажглись окна домов. Он обошел каменное поле и направился к «неубранному» лесу, в который невозможно проникнуть, лес возвышался перед ним черной стеной, «вход воспрещен», как утверждали упрямые женщины. Юнас шел напролом, широко расставив руки, как поверженные враги, с треском обламывались сухие сучья, он сделал попытку прорваться через кустарник, поскользнулся и упал. Он лежал на укрытой мхом земле, и ему казалось, будто он погрузился в чьи-то нежные объятия. Спустя мгновение он перевернулся на спину, подставив лицо моросящему дождю, капли падали медленно, с шелестом, похожим на шепот, все теперь словно не имело никакого значения. В затянутом тучами небе с запада над горизонтом открылась ярко-желтая полоса, и вечерний свет лился прямо в лицо сквозь лабиринт ветвей и сучьев, на каждом, даже самом крошечном сучке сверкал ободок из дождевых капель, которые переливались друг в друга, сливались и падали, освещенные заходящим солнцем. Это было красиво.
Так ведь тоже может быть, совсем просто. Нужно упрощать. Завтра из лавки я позвоню Экке и скажу, что больше не хочу иметь никакого дела с
Игреком. Никогда, ничего. Проще и быть не может. Что же до договора — составленного со знанием дела и ни на минуту не позволяющего о себе забыть, — неужели же так страшно нарушить его, ведь вся жизнь — это длинная цепь обещанного и не исполненного, намеченного и не сделанного, каждый день ты обещаешь что-то другим и себе; как же человек осмеливается, как же кто-то осмеливается пытаться прожить хотя бы один-единственный день абсолютно честно? Пусть кто-нибудь другой воспользуется моими набросками, пусть сочиняет сколько ему влезет, бедолага, я больше не желаю. У меня нет времени. Я должен попытаться понять, у меня нет времени.
Сначала Юнасу показалось, будто кричат чайки, но это были не чайки, это были его дочери, они отправились искать его, и у них с собой был фонарик. Он видел, как перебегает огонек с одного места на другое, и голос одной из дочерей доносился издалека, голос другой слышался совсем рядом. Узкий злобный луч света стрельнул сквозь ветви, опустился на землю, побежал дальше и уперся ему в лицо. Пришла, нашла его. Юнас сел и сказал:
— Погаси фонарь. Ненавижу фонари. Это была Мария.
— Мы так волновались, — объяснила она. — Дверь нараспашку, а тебя нет. И все остальное.
— Что значит «все остальное»? — спросил он. — Ты сказала «все остальное». Это может означать что угодно.
— Все остальное, касающееся тебя, — прошептала Мария. Она присела с ним рядом, фонарик лежал на земле, освещая мох. Она помолчала, потом сказала: — Ты совсем промок. И нос оцарапал.
— Мария, не болтай чепухи. Постарайся стать настоящей, ты ведь просто красивая картинка. Пока. Все это совсем неважно.
Она продолжала:
— Но мы не можем взять на себя ответственность…
— Бедная девочка, подумай, что ты говоришь. Кстати, могу тебе сообщить, что все очень просто.
Я понял это сегодня вечером, только что. Ничто больше не имеет значения.
— Где вы? — крикнула Карин с опушки.
— Скажи, чтобы она шла домой, — прошептал Юнас. — Мария, милая, скажи, чтобы она шла домой, вас двоих будет для меня чересчур. Сейчас мне с этим не справиться.
— Мы здесь, — крикнула Мария. — Все в порядке! Пойди, пожалуйста, и поставь чай, а мы когда придем, тогда придем.
Юнас прислушался. Карин ушла. Хорошо сказано, так я обычно говорил твоей матери: «Когда приду, тогда приду». Воцарилось долгое молчание.
— Мария, я прекрасно знаю — ты сидишь и размышляешь, как бы тебе увести меня домой. Пойду со временем. Когда пойду, тогда пойду. Мне сейчас очень хорошо. А пока ты могла бы, например, рассказать мне, довольна ли ты своей работой.
Она не ответила, и он повторил вопрос:
— Ты довольна работой?
Дождь припустил сильнее, превратился в настоящий ливень, и золотой горизонт погас.
— Почему ты не отвечаешь? И Мария ответила:
— Ты никогда раньше не спрашивал. — Голос ее звучал очень холодно.
— Ты тоже меня не спрашивала, — сказал Юнас.
— А ты хоть помнишь, чем я занимаюсь?
Он не помнил, не мог вспомнить, это было ужасно, и поэтому он заговорил о стеариновых свечах: мол, лучше было бы иметь стеариновые свечи, а не лампы, у ламп всегда погрешности в конструкции.
Мария заплакала.
— Мария, перестань, — сказал Юнас. — Я немножко устал и не в силах сейчас слушать женский плач. Твоя мама… — И вдруг набросился на нее: — Неужели у тебя никогда не хватает смелости рассердиться?
— Папа, — проговорила медленно Мария, — знаешь что? А ты ведь страшный человек. Ты не существуешь. Похоже, что ты вообще никогда не существовал.
— Возможно, — заметил Юнас. — Это интересное наблюдение, которого я от тебя не ожидал. Но завтра я буду существовать, потому что необходим именно я, то есть я один могу позвонить в город, сразу же, как откроется лавка. Для меня это очень важно.
— Для тебя это очень важно, — повторила Мария. И резко добавила: — Вставай, пошли домой. Не забудь пакет.
— Я хотел его закопать.
— Закопаешь завтра.
Они с трудом выбрались из ельника, в пакете звякали пустые бутылки. Время от времени Мария останавливалась и освещала фонариком землю под ногами Юнаса. Дождь перестал, и на опушке леса посветлело. В окне домика была видна Карин, возившаяся у плиты.
— Мария, — сказал Юнас, — я, наверное, не буду пить чай.
— Как хочешь. Ты вовсе не обязан пить чай.
— Дело в том, — объяснил он, — что как раз сейчас у меня нет времени на разные ненужные вещи. Понимаешь, я должен все упростить, откладывать нельзя, начинать нужно немедля.
— Я пойду принесу тебе свечи, — сказала Мария.
