до оформления союзнических организаций против Германии: десятки тонн лекарств, военной техники.
Его сестра, Надежда Афанасьевна, была замужем за о. Федором Михайловичем Шебалиным, и мы продолжали поддерживать отношения и после его смерти, но о родстве ее с митрополитом Вениамином ничего не знали. Только перед Собором 1944–го года она вдруг заговорила об этом: «Брат приезжает; хотелось бы повидаться, а как — не знаю…» На Соборе я подошел к владыке Вениамину и сказал: <123> «Вам поклон от вашей сестры». Он чуть руками не замахал: «Какая сестра? Какая сестра?! Нет у меня никакой сестры!!!» — он был наслышан о том, что в России кругом НКВД и испугался. [62] Но я продолжал: «Владыка, не бойтесь! Я действительно передаю вам поклон от вашей сестры — мы давно дружим семьями, хорошо знали и покойного о. Федора». надежда Афанасьевна тогда пришла на службу вместе с моей сестрой, Надеждой Владимировной. Я подвел ее к владыке Вениамину. Встретились. — «Наденька!» — «Владыка!» — Они все эти годы даже не переписывались. Я уж тогда удалился, чтобы не мешать. А Надежда Владимировна на этом Соборе попала в кадр кинохроники.
Как–то Патриарх послал меня помогать митрополиту Вениамину в храме Николы в Кузнецах. Помню, он тогда говорил: «Что, вы думаете, мне легко было Советскую власть принять? Я сорок литургий перед этим отслужил!» Но и чудак же он был! Сначала его определили в Саратов, но долго он там не удержался. Едет, бывало, в машине; если на дороге кто–то голосует, — он обязательно подвезет, а по дороге начинает обращать в веру. Властям это не понравилось, и его отправили в Ригу, а затем — на покой в псково– Печерский <124> монастырь. Над одним эпизодом долго смеялась вся Патриархия. Одно время — как раз перед денежной реформой — в Патриархии было очень много денег. Реформы побаивались, а Вениамин просто не находил себе места: «Что же делать? Что же делать? Деньги же пропадут!» Была при нем монахиня Анна, — пожилая, образованная, из дворян, — он очень прислушивался к ее мнению, — так вот она в ответ на его причитания спокойно спросила: «Владыка! Может быть, нам купить самолет?» (голос у нее был глубокий, низкий, и «л» она произносила как европейское «l», отчего вся фраза звучала очень забавно).
К сожалению, в жизнь Советской России митрополит Вениамин так и не «вписался». Слишком уж самобытный был человек. Но написал много книг — писать он любил.
Архиепископ Лука (Войно–Ясенецкий)
Архиепископ Лука, — я зримо помню его образ: высокого роста, с огромным сократическим лбом, слабым уже зрением, всегда сосредоточенный в себе. Говорил он глубоким голосом, категорически, безапелляционно. Характер у него был неукротимый. Кто бы еще, кроме него, мог сказать в глаза Патриарху, что тот сделал что–то, чего мог бы и не делать?
В нашей семье было несколько врачей, в том числе братья матери, один патологоанатом, другой хирург, — им довелось работать в Тамбове с архиепископом Лукой еще в медицине. На операцию он всегда выходил в своей священнической одежде, с панагией на груди, всегда молился и требовал, чтобы в операционной была икона. Однажды к нему пристали коллеги, и, решив над ним подтрунить, спросили: «Профессор, вот вы провели столько операций. Вы душу хоть когда–нибудь видели?» Он ответил: «Да, я много сделал операций. Но я и ума никогда не видел». Этот каламбур прошел по научной среде, и иногда его вспоминают на полях, в каких–то маргиналиях науки.
<125> Обычай ходить в рясе архиепископ Лука всегда соблюдал неукоснительно. Но однажды ему предложили выступить на международном симпозиуме с условием, что он будет в штатском. И он заколебался. Чтобы разрешить свои сомнения, обратился к Патриарху — не за благословением, за советом. А тот ответил: «Владыка, вы сами всегда были верны своим принципам. Что же вы теперь меня спрашиваете?»
Генерал Игнатьев
Генерал Игнатьев был военным атташе в Париже и имел на своем личном счету большую сумму казенных денег, которые после революции не растратил, а так и держал на счету. Жил он как частное лицо, бедствовал, разводил какие–то грибы у себя в подвале. Женился на он Наталье Трухановой, женщине очень оригинальной — в прошлом она, кажется, была артистка.
Потом, уже в 40–е гг. Игнатьев вернулся в СССР и деньги передал советскому правительству. Его приняли с почетом, выделили ему квартиру на Ильинке в доме ЦК; он имел даже «доступ к телу» вождя. Говорили, что когда поднялась славянская тематика, он сказал Сталину: «Иосиф Виссарионович! (не знаю, так ли он к нему обращался, Сталин вообще требовал, чтобы его называли «товарищ Сталин») Как же так, вот говорят о славянском единстве, а памятник героям Плевны без креста?» — и Сталин велел поставить крест.
Это был человек очень интересный, образец кавалергарда. Роста он был огромного. Я сам не малорослый, но когда говорил с ним, глаза в глаза, видел на уровне своих глаз его крючок — верхнюю пуговицу. Помню, как он говорил: «Никогда не пишите пером, пишите карандашом и, главное, никогда не употребляйте ластик. Если не понравится — зачеркните и напишите на полях, приклейте бумажку». (Есть, кстати, такой издательский термин «клапан» — когда приклеена бумажка и написано «вернуть»). Я потом убедился в правоте его слов. Мысль, даже спонтанная, иной раз бывает более полной, потому что она несет бoльший эмоциональный <126> заряд, чем продуманная тщательно. Потом можно написать более логично, более точно, но эмоциональная окраска у первого варианта всегда сильнее.
Игнатьев рассказывал, как в его время сдавали выпускные экзамены в Академии Генерального штаба. Докладчику полагалось сорок минут: ни минутой ни больше, ни меньше. Приходилось все многократно репетировать. На экзамен надо было являться в форме и в кивере. Зимой ехать на извозчике в металлическим кивере на голове было не слишком приятно, и потому некоторые приезжали в фуражке, а кивер надевали, только войдя в здание. Эти «изобретатели» не знали только одного: что окна начальника Академии выходят на фасадную сторону, и ему из его кабинета прекрасно видно, кто как подъезжает. А потом, по окончании экзамена, он, бывало, и скажет: «А головка–то слабовата, да… В тепло пожалуйста, в Ташкент…» И сошлют «изобретателя» в дальний гарнизон.
4. Богословский институт
Годы учебы в Московских духовных школах Владыка вспоминал как духовную школу в самом высоком смысле слова.
После революции Московская Духовная Академия некоторое время продолжала свою работу в храме Петра и Павла на Новой Басманной улице, в нижнем этаже, в крипте храма. Так она и называлась в церковных кругах: «Подколокольная академия». Некоторые московские священники носили значок кандидата богословия, полученный именно там. [63] Таких кандидатов богословия «Подколокольной» Духовной Академии <127> в Москве было несколько человек. Ректором ее был епископ Варфоломей — видный гебраист Духовной Академии. [64]
Наше поколение духовенства формировалось в состоянии контраста. Возможность получить духовное образование и пойти путем своих предков для нас, детей довоенного времени, казалась несбыточной, — а священниками быть хотелось. После встречи в Кремле трех митрополитов со Сталиным прошел слух, что
