скрипучей лестнице и несколько раз коротко позвонил в дверь.
«Жид» — было написано на стене масляной краской, ниже «сам жид», а еще ниже «Ура!».
Дверь бесшумно открылась. Варвара Семеновна Бацук, в халате, толстая, краснощекая, с большими серыми глазами навыкате, отступила назад и тут же схватилась за голову. Волосы ее на висках были накручены на кусочки газеты.
— Ой! — сказала она.
Глинский протянул ей шляпу.
Судак опять забил хвостом.
— Глупости, — сипло сказала Варвара Семеновна и двумя руками надела шляпу. Ему показалось, что она в перчатках.
— Как матушка? — спросил Глинский, отошел и опять ударил судака головой о подоконник.
— У нее стал шевелиться большой палец…
Появился огромный белый кот, потерся о ее полные, в тапках, ноги.
— Да, мне Вайнштейн сказал…
— Это я вам сегодня сказала.
— Варвара Семеновна, — Глинский подумал, что они смотрят друг на друга и не мигают, — давайте мигать. А то дело у меня в общем-то неловкое, и если еще не мигать… Вы не могли бы переспать сегодня у матушки, а мне постелить на диване? Назавтра купить мне штатский, так сказать, пиджачок и брючата, а то я в затруднительном положении.
— Вы пройдите на кухню, — она побледнела и как-то скорчилась.
В квартире застучало.
— Это насчет воды, — крикнула Варвара Семеновна, — что завтра воды не будет. Проходите же, — как-то почти шепотом крикнула она и еще больше скорчилась, — видите, я не в порядке, ну же…
Глинский пошел на кухню, оставляя сырые следы на светлом половике.
Кухня была расположена в стеклянном фонаре. Здесь топилась плита, клокотал бак, было очень чисто, посуда накрыта марлей. Во множестве висели листы, на которых каллиграфическим почерком было выведено «НЕ ЗАБЫТЫ», в аккуратных ящиках бодро рос зеленый лук.
Кот, не обращая внимания на рыбину, стал тут же есть зеленый лук из блюдечка. Застекленная, без занавесок, кухня-фонарь будто летела над крышами и снежной улицей. Выстиранные бинты медленно шевелились над плитой.
Вошла Варвара Семеновна в косынке и туфлях на высоком каблуке.
— Я занавески крашу, — она кивнула на бак, показала темные кисти рук, зажгла настольную лампу и погасила верхний свет.
— Для вас это не особенно опасно, — сказал Глинский, он растопырил пальцы, пошевелил, и тени забегали по кухне, — можно сослаться на приступ у матушки, незнание, на невозможность отказать врачу… — Глинский оторвал стрелку зеленого лука, откусил и стал жевать.
Варвара Семеновна забрала стрелку, облила из чайника и вернула.
— Кот нюхает, — сказала она и очень прямо села на табуретку, — он, видите ли, вегетарианец.
— Неудачный эксперимент, — сказал Глинский, — то есть по сути удачный, но результаты отдаленны, а выводы сделаны нынче, и серьезное политическое обвинение… Через месяц все это рассеется, как туман. — Глинский врал и чувствовал при этом, что просит, и от ненависти к себе закрыл глаза. — Кстати, есть у вас водка или даже спирт? Я был бы очень обязан.
В стену опять застучали.
— Подумайте, — сказала Варвара Семеновна, не обращая внимания на стук, она прошла к плите, сняла с бака крышку, выпустив клуб пара, и стала деревянной палкой что-то там ворочать. — Живет учительница, нехороша собой, да что там нехороша, толстуха и старая дева с гайморитом и постоянными головными болями… Мамашу ее лечит блестящий генерал, отец ученика. Толстуха, естественно, влюблена в красавца генерала. Что ей светит? Да ничего. И вдруг он приходит к ней посреди ночи, пусть что-то сочиняет, но главное, говорит — спаси меня. И что же она чувствует, которой-то и терять нечего, — Варвара Семеновна закрыла бак и покачала головой, — только страх, и чтоб ничего не было… Будто приснились нам тургеневские барышни…
Глинский улыбнулся, ощущая резиновые свои губы, и встал.
— Что они с нами сделали, проклятые?! — Варвара Семеновна опять открыла бак.
— Мигните, — Глинский вытянул руки и хлопнул в ладоши, — нельзя не мигать. У меня, когда запой, всегда склонность к сочинительству. Я с ночной рыбалки, судака подо льдом поймал, вам с котом принес и дальше пошел.
В стену все стучали, все без перерыва.
— Замолчи, — вдруг с перекошенным лицом закричала Варвара Семеновна.
Глинскому показалось, что ему, но не ему, туда, в глубину квартиры.
— И молчи всю ночь. У меня мигрень. Если ты стукнешь еще раз, я до мая уеду в Кратово. — И послушала внезапную тишину. — Отпустить я вас тоже не могу, потому что я разрушу себя. Я все выполню, — она опять, не мигая, уставилась Глинскому в лицо через пар из бака, — но и вы, Юрий Георгиевич, выполните мои условия. Вы не будете нынче пить. Сейчас я истоплю колонку, вы примете горячую ванну, а третье, — она прошлась по кухне, — а третье, это позже…
Глинский кивнул, достал из кармана толстую записную книжку, открыл дверцу плиты, положил книжку в огонь и стал глядеть, как выгибается и скручивается кожаный переплет.
— У вас брюки на левой стороне, — сказала Варвара Семеновна.
В это время книжка вспыхнула, осветив их унылые лица, невольно смотревшие на огонь, и каждое склоненное к своему плечу.
— Строем бараны идут, бьют в барабаны, — сказал Глинский, — шкуру для барабанов дают сами бараны. — И вдруг, бешено обернувшись, показал кукиш городу за окном.
Ночью в моей комнате под музыку поплыл фонарь, и голос Полины-комендантши произнес:
— Сын Алексей. Одиннадцать с половиной лет. Прописка с 01.06.45 года.
Сиплый мужской голос тут же поддержал:
— А ну-ка проснись, Алеша Попович… Мы тут кое-что поглядим…
Луч фонаря уперся в выключатель, и шар-плафон зажегся, как это бывает только ночью, не желтым, а белым светом. В квартире, как в праздник, все двери открыты, все люстры зажжены. Над нами в тридцать девятой квартире патефон играл «Брызги шампанского». По коридору ходили военные. Военный с сиплым простуженным голосом протянул мне кусок колотого сахара:
— Хочешь мороженого?
— Это же сахар, — поддержал шутку я.
— А ты его возьми в рот, а попу выставь в форточку, будет холодно и сладко, — и он захохотал.
Другой военный, помоложе, внес в детскую два желтых стираных, будто накрахмаленных мешка.
— Тю, — сиплый военный, был он майор, обернулся.
И я тоже увидел, как из шкафа в маминой комнате вылезают Бела с Леной в ночных рубашках.
— Дрейдены, — прочла Полина, — Бела Соломоновна и Лена Соломоновна, племянницы по линии супруги, московская прописка аннулирована, здесь находятся с восьмого сентября.
— Барышням по конфетке, — приказал майор.
Я вышел босой, в трусах, и воткнулся в бабушку. Бабушка сидела на стуле с вещмешком-торбочкой за спиной и с преданностью смотрела на военных.
Надька пронесла бутылку из-под шампанского с кипятком, была она одета, но растрепана и в сползших до щиколотки чулках.
— Да грелка это, грелка, — услышал я ее голос из кабинета, — ну нет у нас резиновой. Спасибо, спасибо…
Посредине бабушкиной комнаты лежала простыня, на ней бабушкины припасы. Военный двумя пальцами держал совсем стухшую колбасу.
— Сыночек, — попросила бабушка, — ты мне чаек верни… Я без чайка…
— Все будет хорошо, мамаша… — сиплый майор дал бабушке конфету. — А вы вон ему торбочку дайте
