сванскую шапочку лысым черепом, замашет худыми кулаками и зашамкает проклятьями на наждачной палестинской смеси. Сцена выйдет буйно живописной, и, что ни говори, некоторое представление о нравах туристы получат. Жаль только, что Ваан не изобразит им на своем алюминиевом английском истошное why did you bring a girl!!![7], чуть не сделавшее меня импотентом.
Далее в плане экскурсии значится обед в ресторане «Таверна» на улице Патриархии. Отправимся туда и мы с товарищем.
Должен сразу отметить, что в общественных местах с Эйнштейном появляться конфузливо. Он так нагло и откровенно разглядывает женщин, так неприкрыто вперивается стекляшками бериевских очков в их попки, громко их при этом обсуждая, что мне хочется поскорее отмежеваться и крикнуть: «Я тут ни при чем!» Женщины и без того склонны подозревать во мне грубость. Моя странная внешность вечно вводит их в заблуждение. Мне говорили, что я похож на итальянского фашиста, что мне пошло бы имя Бахыт Кенжеев, что мое место в чеченской мафии. И череп у меня лысый как коленка. Как бы там ни было, я знаю по опыту, что на первый взгляд вызываю в женщинах настороженность. А тут еще это чудовище рядом. Орет:
— Зильбер, зацени, какая птичка! Вон за тем столиком. Видишь?! С двумя старперами.
Я стыдливо поднял глаза от пепельницы.
Не знаю, о каком таком инфернальном изгибе трактовал Митя Карамазов, но для меня вся дьявольская прелесть сошлась в изгибе губ Махи обнаженной с одноименной картины Франсиско Гойи. Не следует думать, что другие изгибы Махи ускользнули от моего внимания, — я изучал их все годы отрочества, но, если говорить об инфернальности, — а именно об этом свойстве изгибов у нас без дураков идет сейчас речь — то я готов восклицать вновь и вновь, и, может быть, даже с легким стоном: «О, эти губы!..»
Так вот, стыдливо, повторяю, подняв глаза от пепельницы, я сразу узнал — по любимым губам — девушку своей мечты и поспешил предупредить Эйнштейна:
— Молчи, козел! Она — русская!
Я собирался объяснить, почему я в этом так уверен, как вдруг девушка встала (на ней был джинсовый комбинезон, а я их обожаю) и, подхватив сумочку, направилась в дамскую комнату.
— Щас проверим, — сказал Эйнштейн. — А за козла ответишь!
Ему я уже ничего не успею объяснить. Читателю же — с удовольствием! Дело в том, что два пожилых солидных господина, от чьего столика поднялась и направляется в нашу сторону девушка с губами гойевской Махи, это — профессора кафедры славистики иерусалимского университета: лермонтовед Вайскопфф и пушкинист Шварцкопфф. И кроме как по-русски, беседовать они могут разве что на церковнославянском. Лингвистический тест, таким образом, прозвучит по меньшей мере неуместно.
— А у ней на шейке засос!
Девушка остановилась, посмотрела на меня, и я с готовностью изобразил на лице букет извинений. Девушка наморщила лоб:
— Co to jest «zasos»?[8]
Эйнштейна отвисла челюсть. У меня выросли крылья. И я начал потихоньку ими хлопать, готовясь к взлету.
— Tak to pani jest polka!.. Ja tez troche mowilem po polsku, ale juz wszystko zapomnialem…[9]
— Но, не страшно, — утешила меня незнакомка, — я говорю по-русски. По-хебрайски тоже говорю немного. Только я не знаю, что такое засос. Это как паук, так?
— Так, так! — заверещал Эйнштейн, которого, между прочим, не спрашивали. — Девушка, а как вас зовут?
— Малгоська. Для русских звучит немного смешно, я знаю…
— Нет, не смешно! — воскликнул я с жаром. — Для русских это польское имя звучит прекрасно! Даже, я бы сказал, гордо! А для израильтян вообще — атас!
— Что такое «атас»? — спросила, переминаясь с ноги на ногу, Малгоська.
— Так, — сказал Эйнштейн, — по-моему, мы задерживаем девушку. Кончай гнать, Зильбер… Мы с вами еще пообщаемся, надеюсь?
— Имеем надежду, что так оно будет, — закивала Малгоська и попятилась.
Со дна моей души начало всплывать умиление, волоча за собой вечную спутницу — эрекцию. Унять ее мне удалось только благодаря напряженным мысленным подсчетам: сколько шажков совершает по небу язык, чтобы произнести Мал-гось-ка? Я пришел к выводу, что язык совершает по небу всего два шажка, но уже на втором упирается в зубы, чтобы повиснуть затем в полости рта вопросительным знаком.
— Ну? — заглянул мне в лицо глумливый Эйнштейн. — Судя по твоей роже, ты, кажется, встретил, наконец, девушку своего караса? Такую, которая… как там?.. Создает настроение, да?
Я взбрыкнул:
— А что, скажешь нет?
— Ну в общем… — лениво согласился Эйнштейн и в плохо подавленном зевке блеснул очками в направлении копффов. — Слушай, а эти старики-разбойники, они ей кто?.. Слиха, эфшар улай леазмин соф-соф?[10]
Я и сам очень хотел бы знать, кем приходятся моей полячке две эти еврейские головы.
Что касается пушкиниста Шварцкопффа, то он всегда был мне симпатичен хотя бы уже тем, что поразительно похож на моего одесского дядюшку, биндюжника и бонвивана. Свое филологическое призвание Шварцкопфф открыл в теме «Няня и Поэт». Еще в шестьдесят девятом году в предисловии к юбилейному изданию он писал: «В лице Арины Родионовны над колыбелью Пушкина склонилась вся крестьянская, вся народная Россия». Перебравшись на склоне лет в Израиль, Шварцкопфф влюбился в свою студентку, бросил ради нее жену и, тщательно выскребая из тайников души многолетние пласты заветного замысла, написал книгу «Спокойной ночи!». В этой книге он развенчивает легенду о святой патриархальной старушке, а затем в увлекательной и остроумной форме повествует о том, как в период михайловской ссылки бойкая няня поставляла Пушкину дворовых девок. Заканчивается книга так: «В лице Арины Родионовны Пушкин обрел не столько источник фольклорного материала, о чем годами твердили советские пушкинисты, сколько, прежде всего, верного альковного друга. И кто может с уверенностью сказать, какая из этих двух составляющих оказала большее влияние на творчество поэта?» Студенты- слависты иерусалимского университета считают Шварцкопффа душкой.
Что же до Вайскопффа, то это — опасный и вздорный старик. Рассказывают, что в молодости он бредил Пушкиным и мечтал посвятить жизнь исследованию темных мест дуэльной истории, но, поскольку (и это в России знает каждый школьник), Пушкин, воплощая предсказание цыганки, погиб от белой головы, научная карьера Вайскопффа была заведомо обречена. Даже твердо стоящие на марксистских позициях пушкинисты испытывали к нему мистическую брезгливость. А пушкинисты-почвенники не скрывали возмущения: «Мало им, что они Христа нашего распяли!» Не вынеся травли, Вайскопфф переквалифицировался в лермонтоведы. Но глаза его и по сей день блестят затаенной страстью. На старческом лице они наводят ужас. Студенты боятся и не любят Вайскопффа.
— Ну вот и Малгоська подтянулась, — заворковал Эйнштейн. — А кем, скажите пожалуйста, вам будут эти милые дяденьки?
— Дядя Зяма — друг моей семьи.
Итак, она — со стороны Вайскопффа.
— А дядя Зяма отпустит вас погулять?
— А я могу совсем его не спрашивать…
«Ах, какая она все-таки прелесть!» — подумал Зильбер и, перевернув украдкой страницу, попал на…
…вставную телегу:
