драматическая борьба рас, душ и богов теряется в смешении всех характерных особенностей; в конце концов, несмотря на тысячу верных фактов, указаний и предположений, греческая личность стирается. Но эта внутренняя свобода античных эллинов действительно находилась в состоянии борьбы с тупой Малой Азией, и эта великая драма всего народа заключается в том, что привело, может быть к величайшим достижениям, но эллинам принесло больше несчастья, чем думало большинство людей. И даже когда эта чувствуемая противоречивость в истории Эллады была позже рассмотрена с другой стороны, то и тогда не удалось добраться до сути.
Геррес (по свидетельству Боймлера) был первым, кто сознательно вернул полярность в мировой истории к напряжению между мужским и женским началом, а Бахофен — великим мастером, оформившим и усовершенствовавшим эту мысль, которая сейчас во времена расхождения всех форм и образов празднует свое возрождение.
Мать, ночь, земля и смерть — это элементы, которые открылись романтико-интуитивному исследованию в качестве фона для так называемой древнегреческой жизни. От Этрурии через Крит до внутренних областей Малой Азии в обычаях и правосудии господствует (даже внутри мужской тирании) матриархат. Следствием его явились согласно мифам амазонки и гетеры, но также и поэтическое поклонение мертвым и связанные с духами земли мистерии. Появлялись матери как представительницы таинственной великой Матери-земли, их считали святыми и неприкосновенными и при убийстве только одной матери поднимается сама эта земля в образе кровожадных Эринний; эти не успокоятся, пока не прольется кровь убийцы, которую земля всосет как искупление. Не расследуется, права или не права конкретная мать, ценность представляет каждая, и она требует полной неприкосновенности. Дочь получает от матери в наследство, гарантирующее ее независимость имущество, ее имя, право на землю, и таким образом появляется женщина как воплощение бессмертия материи, точнее как подобие нерушимости бесформенной материи. Так думали ликийцы, жители Крита (единственные, кто употреблял слова «материнская страна», так думали жители «греческих» островов, так думали древние Афины, пока нордический Тесей не победил амазонок перед их воротами, и богиней-защитницей города стала не мать, а не знавшая материнства дева Афина Паллада, дочь небесного Зевса.
На земле Греции решающей в мировой истории в пользу нордической сущности была представлена первая великая и решительная борьба между расовыми ценностями. От дня, от жизни человек теперь подошел к своему существованию от законов света и неба, от духа и воли отца произошло все, что мы называем греческой культурой, как величайшее наследие древности для нас самих. Поэтому неверно, что матриархат со всеми своими последствиями «не обусловлен родством народов», что новая система света лишь более поздняя ступень развития, причем женщина и ее господство представляют «ранее данное» (Бахофен). Одно такое великое непонимание при множестве правильно увиденного затемняет все другие глубокие познания и обусловливает недооценку общего развития души эллинской и римской античности. И вместе с этим также самой сути всех видов борьбы душ и всей духовной борьбы более поздней западноевропейско-германской культуры. Чтобы ничто из позднеримских, христианских, египетских или еврейских представлений и ценностей не проникло в душу германского человека и даже частично не уничтожило его, история вообще должна быть толкованием характера, представлением сущности в борьбе за формирование своего собственного «я», таким образом, мы будем должны отделить германские ценности от всех других, если не хотим выбросить самих себя на свалку истории. Позорно, однако, то, что, следуя с одной стороны только общехристианским, затем позднегуманистским взглядам, эта задача истории все больше задвигалась на задний план, а догма так называемого «общего развития человечества» выдвигалась на передний план. Абстрактная мысль, различными способами завуалированная, начала лишать жизнь корней; реакция в германской романтике поэтому стала благотворной как дождь после длительной засухи. Но именно в наше время массово-интернационального во всех областях, имеет смысл исследовать эту имеющую родственные связи романтику до ее расовой сути и освободить ее от некоего все еще свойственного ей нервного экстаза. Германцы, немцы «развивались» не на основе туманной постановки цели, придуманной священниками и учеными, а они либо самоутверждались, либо разлагались и порабощались. При таком понимании, однако, панорама общей истории рас, народов и культур на земле сдвигается. Догреческие народности вокруг Эгейского моря развивались некогда также не от хтонической веры в богов к солнечно-небесному культу Зевса-Аполлона, а в длительной борьбе они были частично покорены в политическом плане, частично духовно ассимилированы, но каждый раз ждали момента ослабления нордических греков, чтобы вернуть свои старые права и своих старых богов. Ни климатические, ни географические, ни какие-либо другие влияния окружающей среды не могут рассматриваться здесь в качестве последнего толкования, потому что солнце Гомера также сияло до поклонников Изиды и Афродиты. И оно сияло также и потом, над той же частью земли, когда Греция погибла.
Но нордические кланы эллинов со своей стороны до своего переселения на более позднюю родину не признавали матриархата как «первую ступень развития», а следовали с первого дня своего существования заповедям отцов. Потому что иначе невозможно было бы понять, почему греческие боги не вступили в тесную дружбу с богами пеласгическими, критскими, этрусскими, древнеливийскими, узнавая в них самих себя, как позже узнавали в образах индийских богов своих Гелиоса или Геракла. Напротив, греческие мифы полны борьбы и побед. Эллины уничтожили на Лемносе кровавое господство амазонок при помощи похода Ясона, они дали Белерофонту возможность потрясти такое господство в Ликии, они показывают на кровавой свадьбе Данаид победу Зевса и Геракла над теллурическими темными силами земли и подземного мира. В противовес нордической германской мифологии греческая потому так богата персонажами, так всеядна (и все-таки по всем своим характерным контурам — победа света над ночью — неизменно типична), что германские боги реже затевали аналогичные войны против божественных систем других рас. Поэтому Илиада также является единственным великим воспеванием победы света, жизни над тьмой, смертью. Гомер понимал, что не смерть и жизнь являются противоположностями, а что они напротив взаимно обусловлены (как это снова признал Гёте). Противостоят друг другу рождение и смерть, которые составляют жизнь. Признание этой необходимой закономерности означает также признание господства безличной Мойры: Фетида предвидит конец своего сына, но не просит Зевса о продлении его жизни, сознавая, что воплощенное в нем небо точно также подчиняется космической закономерности, которую символизирует судьба. Мойры (смотри также Норны из мира германских божеств) — женского пола, потому что в женщине царит только безличное, она является безвольно-растительной носительницей законов.
Здесь снова проявляется нордическая ценность: Аполлон как «истребитель древних демонов» (Ахилл), т. е. как истребитель ненордической колдовской сущности. Когда ликиец Глаукос печально говорит Диомеду в ответ на его вопрос о его роде: «Поколения людей подобны листьям дерева», — здесь обнаруживаются бесформенные и безличные взгляды догреческого общества, несмотря на привнесенную в Ликию солнечную службу Аполлона. А в греческой трагедии, которая возникла в то время, когда Греция вела тяжелейшие, сотрясающие ее целостность войны, эллины снова были вынуждены спорить со старыми хтоническими первоначальными силами. Это больше не происходит с появлением светлого торжества победы у Гомера.
Нет, кто однажды умер, того следует жалобно оплакать.
В течение одного дня, а потом похоронить с закаленным сердцем, а самим продолжать существование в ожесточенных боях между двумя мировоззрениями в форме проявления различных расовых душ.
Эрифила за ожерелье предала своего супруга, тот был отомщен своим сыном, который убивает мать. Право догреческого общества не задает вопроса о вине матери, а земля сама мстит за ее пролитую кровь, и Эриннии довели Акмеона до безумия; и только совет Аполлона высадиться на той земле, которая во время убийства матери была невидима, спасает его. Он открывает новый, появившийся из воды остров… Самым грандиозным образом изображена борьба расовых душ в «Орестее»; со светлейшим сознанием встали друг против друга старые и новые силы, что поднимает это произведение до вечной притчи для всех времен. [Очень хорошо выполнено Боймлером, новым издателем Бахофена («Миф Востока Запада». Мюнхен, 1926 г.)]. Старый закон Малой Азии, хтонического матриархата не спрашивает, права или не права Клитемнестра, а посылает своих неистовых служанок, чтобы совершить кровную месть за убийство матери. Но за Ореста вступились защитники новой нордической души и оградили мстителя за убитого отца. «Она не была родной по крови человеку, которого убила, — восклицает Эринния, — о новые боги, как закон и
