Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания

ликвидации науки.[403] Психологическая практика мало похожа на настоящую науку. Впрочем, практика никогда и не была наукой. Один из основателей естественной науки великий Леонардо заранее предупреждал: 'Увлекающийся практикой без науки – словно кормчий, ступающий на корабль без руля или компаса; он никогда не уверен, куда плывет'.[404]

Может, стоит – вслед за многими – посчитать психологию гуманитарной наукой? Или и того лучше – искусством? А то – еще краше – давайте все смешаем в едином эклектическом порыве и признаем ее естественнонаучно-гуманитарной. Или гуманитарно-естественнонаучной. Или, уже дойдя до полного экстаза, добавим заодно религию и превратим, тем самым, заблудшую естественнонаучно-гуманитарную психологию в христианскую или буддистскую. Но самое безупречное – будем все время уверять: тот, кто претендует на знание единственной Истины, тот наверняка ошибается. И вообще, признаем вслед за постмодернизмом, что «платоновско-декартовско-кантианская традиция» руководствовалась мифом – она верила в Истину.[405] А если истина – миф, тогда, разумеется, всё дозволено, тогда любое лыко в строку.

А, может, незачем пенять на естественную науку? Может, просто сами психологи неумело пользовались ее аппаратом? Не всегда же молоток виноват, коли гвоздь не удается забить. Может, психологи вообще обманывали себя, называя то, чем они пользуются, естественнонаучным подходом? Выдается же абсурдная теория научения бихевиористов за образец естественнонаучности. Стоит, наверное, разобраться – иногда даже вопреки мнению самих столпов естествознания, – как, собственно, следует заниматься естественной наукой.

Легенда о Галилее и Пизанской башне

Исследования, выполненные в парадигме естественной науки, весьма отличаются от исследований, выполненных в парадигме эмпирической науки. Сравним, например, как работали эмпирические предшественники Г. Менделя и сам основатель генетики, чья работа выполнена уже в естественнонаучной парадигме. К.Ф. Гэртнер осуществил более 10 тыс. опытов по скрещиванию растений, относящихся к 700 видам, и получил более 250 различных гибридных форм. В результате подобной деятельности ввиду противоречивости всех выделенных 'эмпирических закономерностей' в среде биологов вообще возникли сомнения в реальности существования полов у растений.[406] Ш. Нодэн продвинулся дальше Гэртнера, сузив задачу своего исследования: надо изучать не все виды и их гибридные формы, а, наоборот, ограничиваться растениями только одного происхождения (но уж тогда, разумеется, использовать как можно больше конкретных индивидуумов) и во всех возможных модификациях. Он полагал, что так можно обнаружить какие-то законы, однако «законы, управляющие гибридностью у растений, варьируют от вида к виду и нельзя сделать заключение от одного гибрида по отношению к другому».[407]

А вот начал работу Г. Мендель. Первое – он поставил перед собой иную цель: установить «всеобщий закон образования и развития гибридов», поскольку «единство плана развития органической жизни стоит вне сомнений».[408] Поскольку, по определению, всеобщие законы никогда не могут быть доказаны экспериментально, то уже очевидно, что главное в замысле Менделя – не количество измерений, а логическая обоснованность полученных результатов. Второе – в течение двух лет он осуществлял отбор растительного материала для последующих опытов. Столько времени на сбор материала можно тратить только в том случае, если заранее определена исследовательская программа. Мендель выбирает для последующего размножения и гибридизации растения, у которых имеются устойчиво различающиеся признаки – такие, что существование потомков, обладающих этими признаками одновременно, логически невозможно (признаки-антагонисты). Это требование, предопределившее успех исследования, вытекает из цели: всё равно, какие растения исследовать, коли законы, по предположению, носят всеобщий характер, а, следовательно, лучше выбирать такие объекты для скрещивания, на которых наследование признаков от родительской пары будет проявляться эмпирически однозначно. Третье – в исследовании регистрируется наличие или отсутствие у растений признаков-антагонистов, присущих в разных комбинациях их родительской паре. Надеяться с помощью такой регистрации на открытие всеобщего закона – это явно или неявно предполагать дискретный характер наследования признаков, т.е. заведомо предполагать существование генов.

История открытия Г. Менделя является типичным примером, с помощью которого методологи науки демонстрируют тот тезис, который изначально стараются доказать. Вначале считали, что Мендель сформулировал свои законы только после получения эмпирических данных и лишь затем проверил их в дополнительных исследованиях. Теперь же большинство историков полагают такую последовательность событий невероятной и настаивают на том, что он уже на стадии планирования эксперимента с самого начала знал, что именно хочет получить. Они уверены что эмпирическим путём (путём накопления данных и их индуктивного обобщения) законы вообще не открывают (хотя при этом никто, разумеется, не отрицает, что сами эмпирические данные, конечно же, могут побуждать исследователей к угадыванию новых, ранее не приходивших в голову закономерностей). Они уверяют: законы генетики (как, впрочем, и любые иные законы) не могли быть получены в качестве непосредственного эмпирического обобщения. Либо Мендель изначально опирался на ещё весьма смутные догадки о законах наследования, и тогда для их вербализации эмпирическая фаза была необходимой. Или же он вообще до всякого опыта угадал вид генетических законов, и тогда он в своих исследованиях выступал как экспериментатор, лишь проверяющий свои гипотезы.

Вообще в истории естественной науки существует много легенд. Нас знакомят с ними еще в школе, они излагаются в популярных брошюрах, проповедуются в телепередачах и пр. Вот классическая легенда об открытии одного из самых первых естественнонаучных законов – закона о скорости свободного падения тел, связанного с именем Г. Галилея. (Подразумеваемые этой легендой мифы о естественной науке я буду выписывать в скобках).

Итак, Галилей, якобы, заинтересовался траекторией движения артиллерийского снаряда. Он долго наблюдал за этим движением и пришел к выводу, что одной из его составляющих было свободное падение.

(Отсюда миф: проблемы, которыми занимается естественная наука, направлены на решение актуальных практических задач. Поэтому даже в диссертационных исследованиях, посвященных вроде бы заведомо фундаментальным проблемам психологии, положено писать всякую лабуду об актуальности и практической значимости этих исследований).

Исходя из наблюдений над предметами, скользящими по наклонной плоскости, Галилей приходит к выводу, что расстояние, проходимое телом при свободном падении, пропорционально квадрату времени свободного падения.

(Отсюда миф: ученый не измышляет законов, а обнаруживает их в фактах. Показательно: Гегель, который обычно никому, кроме себя, не верит, вдруг поверил Ньютону и, не разобравшись в сути того, о чем пишет величайший физик, даже назвал его 'индуктивным ослом'. Пожалуй, нужно быть таким 'дедуктивным бараном', как Гегель, чтобы не заметить всю нелепость этого мифа. Представьте себе, говорит А.В. Юревич, что бы произошло, если бы Ньютон попытался открыть закон всемирного тяготения из индуктивных соображений, например, принятым в психологии способом – путем исчисления корреляций. Юревич цитирует К. Поппера: «Реальные яблоки никоим образом не являются ньютоновскими. Они обычно падают, когда дует ветер». И добавляет от себя: а также тогда, когда кто-то трясет яблоню. Именно эти два фактора, наверняка, оказались бы наиболее значительно коррелирующими с падением яблок, и Ньютону пришлось бы объяснить это явление силой ветра и силой человека, а не силой земного притяжения.[409])

Из формулы Галилея получается, что скорость падения зависит только от времени падения. Этот вывод, однако, находится в противоречии с положением Аристотеля о том, что скорость падения прямо пропорциональна массе падающего тела. Тогда для доказательства своего утверждения Галилей залезает на ставшую после этого знаменитой наклонную Пизанскую башню и сбрасывает с нее мушкетную пулю и пушечное ядро. Результат этого эксперимента окончательно доказал преимущество галилеевской физики