Очевидно, Осокин насторожился, заметив у батареи человеческую фигуру. В подъезде было темновато, Осокин остановился.
— Чего, струхнули? Ах, Матвей Евсеевич, вы же ясновидец.
На это Осокин ничего не ответил.
— Вы же прорицатель. Пророк. А чего пророку бояться? Пророк — он обязан все знать наперед. Вам же все известно. Вы все можете предсказать. И меня можете предсказать. Можете? Все, что со мной случится, а? Авгур. Теософ.
— Гражданин; вы не безобразничайте, — сказал Осокин.
— Это вы безобразничаете! Вы!
Осокин всмотрелся:
— А-а, Мурзин! Чего это с вами?
И Осокин покачал головой, поскольку Мурзин был чуть выпивши, но, может быть, он покачал потому, что Мурзин действительно выглядел неважно, — за последние два дня он осунулся, в голове у него была полная неразбериха, под глазами темные пятна.
— Проектик-то мой… того… забодали, — сказал Мурзин. — Вашими молитвами, Матвей Евсеевич. Добились? Ну, что молчите? Зачем вам это было нужно?
— Значит… Значит…
Осокин так и застыл, пришлось взять его за отвороты пальто, трясти, втолковывать… Он, оказался рыхлым и легким, как мешок с трухой, голова его болталась, глаза выпучились, отупелые, немигающие. Мурзин с отчаяньем пихнул его:
— Объясните вы наконец, вам-то какая выгода?
Не отвечая, Осокин побрел к лестнице, опустился на ступеньку. Мурзин брезгливо разглядывал его: вместо пророка перед ним горбился, держась за сердце, перепуганный ветхий старикан. Стоило ли томиться, ожидая его, на что-то надеяться, узнавать имя, отчество, адрес. Стыдно было вспомнить свои переживания. При ближайшем рассмотрении этот несчастный старик всего лишь попал в случайное и несчастное стечение обстоятельств, ничего другого и быть не могло.
Тут Осокин тяжело поднял голову и спросил: чей же проект принят?
— В том-то и дело, кажется, что Киселевский, сказал Мурзин, — тот самый вариант, что на вашей фотографии, его предпочли. — От своих слов Мурзин снова расстроился: — Чего вы спрашиваете, это же ваши штучки.
Осокин сжался, словно в страхе, и сказал с отчаяньем:
— Вы что, не понимаете? Я же вас предупреждал.
— О чем? Вы можете толково сказать — о чем?
— Надо было действовать. Вы сделали что-нибудь?
Мурзин пожал плечами.
— Не поверили, — злорадно сказал Осокин.
— А чему верить?
Он вдруг наткнулся на глаза Осокина, из которых несло холодом и тьмой. И Мурзина охватило сомнение — а что, если б он прислушался, среагировал, проследил, — кто знает…
— Чушь собачья. Бред, — сказал он. К нему возвращалась обычная уверенность. Поскольку старец ни при чем, значит действует статистическая закономерность, а может и динамическая.
— Опять себя успокаиваете, — сказал Осокин. — Опять размагничиваетесь.
— А вы слыхали, Матвей Евсеевич, что такое вероятностный процесс?
— Не морочьте себе голову, — слабо, но твердо сказал Осокин. — Вы лучше доложите, как там комиссия сформулировала. Кто там первый заикнулся? С чего началось?
Он выяснял — кто и что сказал, как себя вел председатель, от кого что зависит. Слушая Мурзина, он мелко кивал, кряхтел, что-то обдумывая.
— Ничего, мы еще кое-что пустим в ход, — пробормотал Осокин. — Безобразие, такой проект отклонить. Мурзин иронически спросил:
— Чем же вам не нравится проект Киселева? Композиция не устраивает?
— Плевал я на композицию, — сказал Осокин. — Гостиницу построили, и. этот, киселевский, дом могут построить, если не уследить.
Нелепая убежденность Осокина, как ни странно, подействовала на Мурзина.
— Вы положитесь на меня. — Осокин поднялся, словно взбодренный опасностью или угрозой. — Я добьюсь. Не таких, как Лиденцов, перестраивали…
Жаль, что Мурзин при встречах с Осокиным довольствовался ролью слушателя. — В дальнейшем выяснилось, что именно с Мурзиным Осокин был наиболее откровенен, и тем не менее Мурзин не задавал самых естественных вопросов, у него всегда возникало желание скорее отвязаться, уйти.
Он боялся, что позволил затянуть себя слишком далеко в эту абсурдную историю.
Предчувствия не обманули его. Спустя несколько дней проект затребовали на пересмотр. Как видно, Осокин пустил в ход свои связи. Экспертная комиссия мудрила и так и этак и наконец предложила учесть некоторые пожелания. Переделки были довольно принципиальные, и Мурзин наотрез отказался. Приехал Осокин, озабоченный, помолодевший, рассказал, скольких усилий ему стоило склонить начальство вернуться к проекту Мурзина, уже всё на мази, со всеми обговорено.
— Да вы представляете, что они требуют? — рассвирепел Мурзин. — Упростить силуэт! Что же остается?
Осокин обмахивался соломенной шляпой. Одутловатое лицо его лаково блестело.
— Надо уметь поступаться личным.
— Чего ради?
— Ради общества. Я вам рассказывал — Лиденцова надо прекратить в самом начале. В ваших же интересах. Но вы хотите, чтобы другие, и задаром. Так не бывает. Все 6 себе привыкли. И так я за вас хожу, шапку ломаю — в мои-то годы! Мало того, что проворонили…
Но тут Осокин неодобрительно покосился на стеклянные стены конторки и попросил Мурзина спуститься с ним вниз. По дороге Осокин крепко держал его за руку, они зашли в кафе, где было шумно и людно.
— Послушайте, вы никому не болтали? — тихо спросил Осокин.
— Чтобы меня сочли — того? — Мурзин повертел пальцем у виска.
— У меня такое чувство, что им откуда-то известно. Больно они подстраховываются. Из Москвы им звонок был и все равно тянут и тянут. Не настучал ли им кто?
Позднее Мурзин признался, что на него подействовало в Осокине, — убежденность. Даже когда Осокин говорил о хитростях невидимого противника, это почему-то не казалось смешным.
— Не покажете ли вы мне еще раз ту фотографию, — вдруг попросил Мурзин. Он полагал, что Осокин засуетится: забыл, потерял, украли. Но Осокин как будто ждал этого и спокойно вынул фотографию из бумажника.
Мурзин взялся за нее недоверчиво. Высмеял памятник, — к сожалению, невозможно было на снимке различить физиономию этого Лиденцова, до чего самоуверенный тип — так мнить о себе, а главное, о своем будущем. Неужели подобное самомнение помогает? — вот что было любопытно Мурзину. Помогает терпеть, надеяться или работать?
Он хотел позабавиться и спросить, понравился ли памятник самому Лиденцову, но не спросил, потому что впился глазами в здание позади памятника, в этот Киселевский кристалл.
Постепенно Мурзин уходил все дальше, туда, на Морскую площадь, выученную им наизусть; правда, на нынешней площади не было этих деревьев, и газонов, и мостовых, по которым мчались какие-то диковинные автомашины. Мурзина нисколько не удивлял фон, — в архитектурных журналах стало модно подавать проекты на так называемом «колажированном» фоне; здание, киселевский кристалл — вот что заставило его замереть. Перед ним был не проект и не макет. Здание было сделано из камня. На стенах кое-где выступали подтеки. Не тени, не ретушь, а копоть скопилась в орнаменте цоколя. Стекла блестели по-разному — омытые и пыльные, занавески выдувались из раскрытых окон. Он ощущал присутствие людей внутри, за этими стенами. Всем своим опытом архитектора он чувствовал, что здание это существовало.
