Из обрядов, которыми сопровождается либо первая, либо последняя погребальная церемония, либо и та и другая, я воспользуюсь для примера некоторой их группой, в которой мистический и пра-логический характер первобытного мышления выступает совершенно ясно. В общем, обряды сводятся к погребению вместе с покойником или просто к уничтожению вместе с ним того, что ему принадлежало. Эти обычаи сохранились почти во всех, без исключения, обществах низшего типа. «Если речь идет о мужчине (у арунта), у него отрезают волосы; его ожерелья, браслеты и шнурки, которыми обвязывается голова, тщательно сохраняются для того, чтобы быть использованными в дальнейшем». В самом деле, все это предметы весьма высокой мистической ценности, которые австралиец получает от своих предков или от родственников. В отношении этих предметов приблизительно так же, как и в отношении чуринг, каждый австралиец выступает, так сказать, временным владельцем. Однако «сейчас же после погребения стоянка мужчины или женщины, бывшая местом смерти, подвергается сожжению, а с ней и все то, что там находится, уничтожается. Если речь идет о женщине, то решительно ничего не оставляется». В Южной Австралии «все, что принадлежало покойнику: оружие, сети и т. д., — все кладется в могилу рядом с телом». В Виктории «колдун бросает в могилу все личные предметы покойника, какие только можно собрать… Он спрашивает затем, не принадлежало ли покойнику еще что-нибудь. Если ему указывают какой-нибудь предмет, то колдун велит принести его и присоединяет к прочему. Всё, что принадлежало покойнику при жизни, должно быть безусловно положено рядом с телом теперь, когда он умер». На западных островах архипелага Бисмарка «вся движимая собственность покойника кладется на могилу и подвергается сожжению в конце третьей недели». У бороро «семья, в которой умирает какой-нибудь член, терпит значительный ущерб, ибо всё, чем пользовался покойный при жизни, должно быть сожжено, брошено в воду и погребено вместе с ним…». Добрицгоффер нашел подобный обычай у абипонов. «Вся утварь, принадлежавшая покойнику, сжигается на костре. Кроме лошадей, приносимых в жертву на могиле, убивают и мелкий скот, если покойник его имел. Жилище его разносится в щепы. Жена, дети и остальные члены семьи находят убежище где-нибудь: не имея больше пристанища, они живут некоторое время у кого-нибудь или ютятся в палатке из циновок. Произнести вслух имя недавно умершего человека значит, по убеждению абипонов, совершить серьезное преступление». В Калифорнии «комачи приносят в жертву всё, что принадлежало покойнику, вплоть до его лошади. У нишинамов тело человека, как только от него отошла жизнь, сжигается, а с ним и всё то, чем владел покойник… У винтуанов всё, что может без особого труда поместиться в могиле, бросается туда, включая (в настоящее время) ножи, вилки, бутылки виски… Всё, что не закопано, подвергается сожжению. Когда умирает высокопоставленный индеец, его вигвам предается огню… Никогда больше не произносят имени покойника». Гуроны «погребают или кладут с телом покойника лепешки, масло, шкуры, топоры, котелки и другую утварь для того, чтобы души покойников не терпели без этих предметов недостатка и нужды в другой жизни». В Ванкувере «всё, что принадлежит покойнику, кладется возле тела. так как в противном случае он вернулся бы и взял всё это. Иногда даже уничтожают его жилище». У зуньи «почти все предметы, принадлежащие покойнику, предаются разрушению или сожжению».
Такой же обычай весьма распространен по всей Африке: даже там, где он исчез, можно еще обнаружить его следы и пережитки. На Невольничьем Берегу «не только дети — наследники отца: право на наследство имеют также братья с материнской и отцовской стороны. Поэтому дети, обыкновенно, как только видят, что приближается смерть отца, уносят из жилища все ценные предметы. Братья тоже торопятся в последнее мгновение завладеть чем только можно из движимого имущества умирающего». Однако миссионер сообщает нам еще следующее: «Покойник спущен в могилу вместе с большим количеством одежды. Ни в могилу, ни на нее не кладут больше ничего другого. Когда-то на могиле разбивали горшки, наполненные жиром, этого теперь не делают». У даяков, «когда умирает человек, все его горшки разбиваются и оставляются на могиле». В Южной Африке «после совершения погребальных обрядов и ухода лиц, справляющих траур, жилище, где находился покойник в момент смерти, предается сожжению со всем содержимым, даже с ценными предметами, с зерном, утварью, оружием, украшениями, талисманами, со всей обстановкой, постелями и прочим — все должно быть уничтожено огнем».
В Южной Индии, «как только умирает савара, у входа его жилища делают выстрел из ружья для того, чтобы спасти куба (духа). Труп обмывают, переносят на семейную кремационную площадку и сжигают. Всё, чем владеет человек, — луки, стрелы, топоры, кинжалы, ожерелья, одежда, рис и т. д. — сжигается вместе с его телом». Наконец, чтобы не продолжать сверх меры перечисление примеров, приведем слова де Гроота: «Мы, не колеблясь, утверждаем, что было время, когда смерть человека в Китае влекла за собой полное разорение его семьи… Впоследствии обычай погребения ценных предметов вместе с покойником мало- помалу смягчился, не исчезнув, однако, совершенно. Но вместе с тем все больше становилось обязательным сяо (долг уважения детей в отношении родителей), т. е. дети, перестав отказываться в действительности от наследства родителей, с тем большим рвением продолжали сохранять внешние знаки отказа от него, надевая наименее ценные одежды, употребляя возможно более простую пищу и т. д.».
Общепринятое истолкование сводит эти обычаи к нескольким основным мотивам: их объясняют стремлением доставить покойнику всё, что необходимо, дабы он не был несчастен в новой обстановке, следовательно, если речь идет о высокопоставленной личности, снабдить ее всем, что нужно для поддержания своего ранга; стремлением избавить живых от предметов, оскверненных смертью и ставших негодными для пользования. Этим объяснялся распространенный почти повсеместно обычай сжигать и сносить жилище, в котором кто-нибудь умер. Стремление избежать опасности: как бы покойник, который ревниво наблюдает за оставшимися в живых, не вздумал вернуться и забрать то, что ему принадлежало. Эти мотивы или хотя бы один из них имеются налицо в сознании тех, кто соблюдает данные обычаи.
Тем не менее иногда задаются вопросом: достаточны ли эти мотивы для объяснения обычая, столь необыкновенного и столь противоречащего по видимости самому очевидному интересу живых? Так, в Конго «на покойника надевают его кораллы, если он их имел, и всё наиболее ценное, что у него есть, всё это должно погибнуть вместе с ним. Но почему? Если из жадности, из нежелания людей расставаться со своими богатствами даже в могиле, то ведь чувство жадности должно проявиться и у наследника, который не пожелал бы согласиться с потерей. Всё, что я узнал на этот счет, сводится к тому, что они поступают так из слепого повиновения Кисеи, который предписал им делать так, и они слишком невежественны, чтобы позволить себе рассуждать по поводу религии, которой повинуются безоговорочно».
Правда, случается, что наблюдатели в сообщениях смешивают сами факты с истолкованием, которое им кажется наиболее естественным. Однако бывает, что указанные мотивы определенно приписываются как будто самими туземцами. «Они воображают и верят, что души этих колдунов, топоров, ножей и всего, что посвящается покойникам, особенно на великом празднике мертвых, отправляются в иной мир, служить душам покойников, хотя тела котелков, шкур, топоров и т. д. остаются в могилах и гробах вместе с останками умерших. Это их обычный ответ на наши замечания, что мыши поедают масло и лепешки, а ржавчина и гниение уничтожают шкуры, топоры и другие орудия, которые они погребали и клали в могилу с телами родственников и друзей».
Но часто обычаи продолжают существовать тогда, когда первоначальный смысл их уже утерян. Те, кто их соблюдает, никогда не преминут, конечно, дать объяснение, сообразное с нынешними представлениями и чувствованиями, подобно тому как мифы могут обрасти несколькими слоями дополнений и иллюстраций, противных первоначальному смыслу, когда коллективные представления, из которых эти мифы возникли, изменились вместе с социальной средой. Можно допустить, что на самом деле в низших слоях общества, где продолжается обычай уничтожать все принадлежащее покойнику, туземцы сами себе объясняют его указанными выше мотивами, однако и в данном случае следует задаться вопросом, не должны ли обычаи в действительности быть связаны с другими коллективными представлениями, присущими мистическому и пра-логическому мышлению.
Согласно нашей точке зрения, эти обычаи предполагают, прежде всего, сопричастность, представляемую и ощущаемую первобытным человеком. Предметы, употреблявшиеся человеком, одежда, которую он носил, его оружие, его украшения суть нечто от него, суть он сам (в смысле, который получает глагол быть благодаря закону сопричастности), точно так же, как его слюна, обрезки ногтей, волосы, испражнения, хотя, допускаю, и в несколько меньшей степени. В эти предметы перешло от него нечто, делающее их продолжением его личности. Мистически эти предметы ныне неотделимы от него. Благодаря своего рода поляризации[23] они уже не оружие и не украшения вообще. Это — оружие или украшения того или иного лица, которые в дальнейшем не могут быть лишены
