петляющей речкой, было единым лесным массивом. Здание центра располагалось, подобно древним замкам, на горе.
И все тут было естественным и взаправдашним: и лесной массив необычной площади, и возвышенность со светящимся в ночи, уходящим в небо зданием, из окон которого открывался неповторимый, гипнотически действующий вид.
Огромный неподвижный лес дышал, как это было во все времена, тишиной и ни с чем не сравнимым спокойствием. Иногда его оттенки менялись: вблизи он казался светло-зеленым, почти прозрачным, вдоль его далекой кромки различались графически четкие отдельные столетние вершины.
Нильс оторвал взгляд от окна и стал наблюдать по монитору за немногочисленными в это время суток посетителями. Некрасивая девушка с глянцевым от слез носиком… Сорокалетний коротконогий крепыш, упорно не желавший ни с кем встречаться взглядом… Деловитая дама неопределенного возраста в огромных дымчатых очках…
Он привык читать мысли с листа по тем немногочисленным признакам, которые простому смертному совершенно незаметны, но для специалиста представляются чуть ли не кладом. И он мог наперед предсказать все действия этих людей. Сюда приходили, приняв немалую дозу психотропных средств, уединялись в кабинах, припадали к спасительным экранам дисплеев, долго выговаривались, обнажая свою душу перед машиной, которая в этот момент представлялась им какой-то высшей инстанцией, наделенной правом вершить справедливость. И ей, Картотеке, доверяли то, что никогда не позволяли себе открыть людям, разве что посторонним или случайным знакомым, с которыми и встретиться-то больше никогда не доведется; отбросив все запреты, извлекали из глубин своего подсознания то, о чем можно было только думать, думать бесконечно, пока не хватит решимости войти в кабину Картотеки и положить на ее алтарь обнаженную, на все согласную душу.
Некоторые из посетителей требовали у бесстрастно мерцающего экрана немедленной помощи, они были готовы на все, лишь бы их освободили от непривычной, казалось бы, ненужной, все съедающей душевной боли.
Другие пациенты приходили, одержимые желанием отомстить, наказать, реабилитироваться. И вся Картотека — восемь миллиардов закодированных био- и психополей — нацелена была практически на одну задачу — классический треугольник. Стандартную задачу. Все дело лишь в начальных значениях входных параметров, хранящихся в необъятной магнитной памяти Большого Анализатора.
Треугольник… Проклятый треугольник… Нерешаемый треугольник, в математике известный как вариант задачи трех тел, поглощал столько сил, парализовал столько умов, сжигал столько эмоций, что недаром его стали называть форменным бичом двадцать первого века. Население Земли разрослось настолько, что частота возникновения этих пресловутых треугольников стала угрожающей. Поэтому и решили ввести в действие Картотеку, задуманную, в сущности, как «скорая помощь» тем, кто не может или не хочет самостоятельно пройти весь бурелом человеческих отношений.
Сигнальная лампочка над монитором, привлекая внимание Нильса, вспыхнула. Теледатчики встретили очередную посетительницу и проследили за ней, передавая изображение по цепочке.
Она шла медленно, глубоко вдыхая воздух, как это делают, чтобы унять волнение. Нильс видел, как она приказывает себе успокоиться, — так тоже поступают здесь многие. Но с дежурным психологом- консультантом пациенты обычно стараются не общаться, они предпочитают сводить счеты один на один с дисплеем. Посетительница же упорно пробиралась по извилистым коридорчикам центра. Она вглядывалась в таблички над дверьми, и лицо ее в эти моменты выражало напряжение и решимость. Он заинтересованно следил за незнакомкой. Простое платье, почему-то любимого женщинами белого цвета, плавно повторяло линии ее тела, сухого, поджарого, видимо достаточно тренированного.
Она сосредоточенно искала нужную ей дверь. Скорее всего, это была не пациентка: те после многочасового диалога с машиной, дотошно потрошащей их подсознание, когда делается слепок био- и психополей, стремятся выйти на воздух, на свет и медленно вышагивают, избегая контактов, по спокойным, как и сама вечность, еловым аллеям в ожидании ответа.
Впрочем, это мог быть исключительный случай.
Перед дверью в гостиную — очевидно, ее-то она и искала — женщина остановилась. Нильс проследил по экрану, как она еще раз глубоко, что-то про себя отсчитывая, вздохнула, приготовившись войти. Экран перед креслом Нильса тактично погас, и дверь, спрятавшись в стенах, бесшумно расступилась.
— Вы ко мне? — поднялся со своего кресла Нильс.
— Да, если вы доктор Нильс Голышев.
— Нильс Голышев. Собственной персоной. — Он изобразил утрированно старомодный галантный поклон. Прошу садиться. Чем могу быть полезен?
— Понимаете… — Она помялась. — У меня к вам письмо.
— Письмо? — удивился Нильс. — Это интересно. Никогда не думал, что в наш просвещенный век кто- то еще позволяет себе такую роскошь, как писать письма. Позвольте полюбопытствовать.
— Это письмо от Павла Ричкина. Вы с ним когда-то учились вместе…
— Павлуша! Ричкин! — воскликнул Нильс. — Где он?
Что он? Мы не виделись… Даже страшно сказать, сколько лет мы не виделись.
Сквозь легкую светскую болтовню Нильс почувствовал прямо кожей, что при всей его хваленой профессиональной подготовке не столько он изучает посетительницу, сколько исследуют его, пытаются прочесть в его словах второй, более скрытый смысл, сориентироваться во всех оттенках его интонаций, даже в каком-то смысле познать закономерности, управляющие его же действиями.
— Итак, письмо… Вы, кажется, говорили о письме?
Женщина протянула заклеенный плоский бумажный четырехугольник.
— Я должен немедленно ознакомиться с этим документом?
— Да. Павел просил, чтобы вы сделали это в моем присутствии.
Она сидела в кресле с чуть откинутой назад головой, осторожно разглядывая Нильса. На лице ее мелькала неожиданная при ее молодости улыбка, какая-то мудрая и тонкая, граничащая с насмешкой.
Платье ее не играло привычными оттенками цветовой гаммы комнаты: от красного — цвет кресла, в котором она сидела, — до густо-фиолетового — шторы на окнах, — и он догадался: чрезвычайно редкий в наше время натуральный лен. На ее шее висел на тонкой, почти невидимой цепочке зеленый камень, а может быть, и не камень, а тщательно отшлифованное простое стекло.
Временами глаза ее казались того же цвета, что и одна из многочисленных граней камня.
«…Попробуй сделать что-нибудь для подательницы сего письма. Поверь мне, она стоит того. Однако понимаю: то, чего она добивается, невозможно, это граничит, вероятно, с нарушением этики. Но если в порядке эксперимента?… А вообще, если абстрагироваться от данного конкретного случая, в ее предложении, ей-богу, что-то есть. Во всяком случае, новый подход — я не боюсь замахнуться — к управлению социальными процессами… Или к их пониманию… А помочь ей надо…» — писал Павел.
Вот, значит, как…
Она отлично владела собой. Прекрасно понимала — сейчас решается ее судьба. Только какого же решения от него ждут и почему она не хочет обращаться к Картотеке?
А вообще, в первые мгновения, читая письмо, Нильс слегка растерялся, хотя и не позволил легкому разочарованию отразиться на лице. Все-таки стандартная задача. Классический треугольник, от которого никуда не деться. Однако до сих пор сюда приходили пораженные, проигравшие битву с жизнью, а она решила бороться. Вот это и было неожиданным, смутившим Нильса. Хотя, в конце концов, право на борьбу никто не отнимал. Просто многие, нет, практически все добровольно отказывались от борьбы, но они хотели продолжения жизни легкой, безоблачной, как будто ничего с ними не происходило, не омраченной дискомфортом; требовали, чтобы кто-то проделал за них ту работу, которая испокон веков исполнялась душой человеческой.
В беседах с коллегами Нильс не скрывал своего отношения к Картотеке. Хотя что такое Картотека? Типичный банк данных, только хранятся там закодированные био- и психополя всего населения планеты. Индустрия, сохраняющая бессмысленно потерянное время, а если глубже — нередко и жизни человеческие спасающая.
Подобное соображение было самым веским доводом, оправдывающим Картотеку. Но Нильс отлично понимал, что с введением Картотеки человечество неизбежно проиграет — душа будет оскудевать,
