непрерывным послойным огнем запечатали окна первого этажа. Непонятно, на что рассчитывали «саламандры», ввязываясь в бой с регулярными частями. Может быть, они надеялись на фантомов — портативная радиостанция непрерывно передавала в эфир труднопроизносимое слово из одних согласных. Но улицы были уже перекрыты. Базуки первым же ударом проломили стену, расшатав здание, а вторым напрочь снесли часть крыши вместе с пулеметным гнездом. И в то время, как оставшийся пулемет, торопливо захлебываясь, держал небо, десантники ринулись в образовавшийся проход. После выстрела базуки я не устоял на ногах — опутанная проводами мнеморама сшибла меня, и, пока я мучился, выдирая контакты из клемм, профессор навалился сверху, пытаясь разбить мне голову какой-то железякой. Я легко стряхнул слабое тело. Он завозился, как червяк, среди проводов, и тут Анна, не слышимая раньше за стрельбой и криками, приказала мне:
— Руки! К стене!
Ее всю корчило. Рот кривился. Платье было порвано.
— Брось автомат, тебя повесят, — сказал я.
Она, как сумасшедшая, трясла дулом:
— К стене! К стене!
Я подошел и вырвал автомат из сведенных судорогой пальцев. Магазин был пуст. Разумеется. Иначе бы она выстрелила сразу — без дурацких команд. Профессор опять попытался меня ударить, и я опять стряхнул его. У него не хватало сил.
— Уходи отсюда, дурочка, — сказал я Анне.
Она села прямо на пол, закрыла лицо ладонями, заплакала. И тут ударила вторая базука — по чердаку.
Стены качнулись. С визгом пронеслись осколки кирпича. Показалось белое полуденное небо. И дальше был только дым, ныряющие в нем неясные согнутые фигуры и надоедливая опасная автоматная трескотня.
— Почему Аурангзеб? — спросил я.
Профессор вздрогнул, но потным, измученным многочасовым стоянием под жарким солнцем людям было не до него.
Это была случайность. Выплеск памяти. Детская привязанность к великим властелинам прошлого. Он разглядывал книжку и видел там человека на троне.
В чалме, с алмазным пером. А тысячи других людей лежали перед ним ничком. И слоны стояли на коленях.
Он очень хотел иметь слонов. И чтобы они стояли на коленях. И алмазное перо он тоже хотел иметь. И дворец с белыми колоннами. И миллион рабов. Он вырос. Казалось, так и будет. Оставалось совсем немного. Но все рухнуло. Разоружение. «Декларация». Лаборатория погибла. И тогда он ошибся. Он связался с «саламандрами». Они сразу взяли его за горло. Они его так держали, что он едва мог дышать. Он отдал им всех фантомов в этой стране. Просто счастье, что они не догадывались, кто он такой. И они требовали, чтобы он собирал установку. И он собирал. Но он знал, что в первую очередь закодируют его самого. А по ночам ему снились алмазное перо, и сгибающиеся спины, и дворец, и широкая мраморная лестница, уходящая в небо.
Профессор замолчал и растерянно улыбнулся. Кожа на лице его собралась множеством добрых складок.
Он был очень старый.
Мужчина в пижаме, плотно притертый к нам, посмотрел на его плечо:
— Пулевое ранение?
— Да, — сказал я, тоном обрывая дальнейшие вопросы.
Мужчина воспринял мой тон по-своему:
— Озверел народ. И откуда они, скажи на милость, берут оружие? Что им надо? Живем — слава богу. Отдежурил свои пять часов — и никаких забот. А то можешь вообще не ходить на работу. Я вот год не работал, мне только письма присылали насчет общественного долга: боялись потерять голос на выборах.
Мужчина сильно пихнул локтем какого-то веснушчатого юнца, который, вставая на цыпочки, вертел цыплячьей, в пухе, головой.
— Ну ты, подбери сопли!
Юнец охнул, схватившись за бок:
— Чего, чего…
— Уматывай, говорю. — Мужчина пихнул его еще раз.
У юнца выступили слезы в синих глазах. Все отворачивались. Он побоялся возразить — полез назад, раздвигая стоящих острым худым плечом.
— Дом тебе нужен? Пожалуйста, муниципалитет построит. Машина? Любой марки, — как ни в чем не бывало продолжил мужчина. У него было хорошо откормленное лицо, выдающиеся скулы и квадратный подбородок. — Скажи на милость, чего им не хватает, гнидам длинноволосым? Нет, нужна власть. Такая, чтоб всех этих профессоров, писателей пострелять в первый же день. Самая муть от этой сволочи. Ученых там разных, инженеров — вон какую заваруху придумали: я в одной пижаме выскочил. Порядок нужен. Чтоб, как только кто высунулся, так его палкой по голове. Чтоб, значит, не высовывался…
— Заваруху эту устроили не от избытка ума, а, скорее, от его недостатка, — сказал я.
Мужчина запнулся, хотел сплюнуть — было некуда, проглотил слюну. Спросил, не глядя:
— А ты, значит, из этих?
— Из этих, — подтвердил я, жалея, что мы здесь не одни. Я бы с ним поговорил. Палкой по голове.
— Ладно, — после раздумья сказал мужчина. — Запомним. Еще придет время. Передавим всех. Никого на развод не оставим. — Толкнул соседа: — А ну пусти! — Уполз в толпу.
Было жарко. Солнце перевалило через зенит. Пахло потом и горячими телами. Люди, задыхаясь, открывали рты. Какой-то женщине стало плохо. Она закатила глаза.
— Расступись, расступись! — донеслись повелительные голоса.
Черепашьим шагом, облепленный по подножкам военными, проехал санитарный автобус с низкой посадкой. На крыше его в мундире с лейтенантскими погонами сидела Элга — курила и стряхивала пепел на головы. Я не прятался: вряд ли она могла различить нас в толпе. За автобусом, поблескивая металлическими эмблемами на зеленых рубашках, плотно окруженные солдатами, шли «саламандры» — руки на затылке. Я узнал Краба, сумрачного, перевязанного. Он усмехался.
— А если я сейчас закричу? — сказал профессор.
Я пожал плечами. Я не боялся. Что он, в самом деле ненормальный, чтобы кричать? Военная контрразведка — это ему не «саламандры» с их дилетантскими штучками. Военные выпотрошат его в два счета, выжмут из него слово власти, а потом ликвидируют — зачем он им нужен?
— Если бы знать, что установка даст такую интенсивность, — тоскливо сказал профессор. — Я же, как снял ограничитель, так больше ничего не помню.
— То есть Спектакли — это побочный эффект кодирования? — сказал я.
— Нет, — неохотно ответил он. — Это и есть кодирование. Первая ступень — без фиксации программы.
— Разве так бывает?
— Бывает.
— А зачем нужна сублимация сознания?
— Боже мой, вы же все равно не поймете, — раздраженно сказал профессор.
— Кто еще знал о наркотическом эффекте Спектаклей?
— Все знали.
— Директор?
— Да.
— Режиссер?
— Да. Я же говорю: все знали.
Вот так, подумал я. Все знали и все молчали. Страшная вещь — честолюбие, лишенное морали. Я
