следующего полудня, недвижно, столбом, ушибленный мыслью, как громоотвод, просветление на себя принявший; когда христианский отшельник простаивает как столпник и на него истекает, изливается благодать; когда индус в экстазе видит Шиву как огненный столп, то ли спускающийся с неба, то ли вздымающийся ввысь, а мы все в молчании зрим перун вонзающийся; когда русский философ П. Флоренский мечтает воздвигнуть в душе человека непреложный «столп и утверждение истины» (как назван его основной труд), это все акты секса над землей, возвышенного (sublime) — сублимированного, вертикального, платонического
Теперь понятно, отчего в платоновском Эросе теряла значение разница полов и (с вульгарной точки зрения ночного секса — малого Эроса-Эрота) его тип любви выглядел половым извращением. Именно пол здесь утрачивается. Секс — половой лишь ночью, когда его цель — воссоздать Человека цельного из половинок. Днем же человек воздвигается в мир особью, целостностью, индивидом, неделимым на половинки-полы, т. е. лишенным половой характеристики, бесполым, как князь Мышкин — чистый, абсолютный дух. Точнее — теперь уже мир может быть расколот на половины и иметь половые признаки: земля и небо, тьма и свет, хаос и космос, природа и общество, материя и дух и т. д. (так же и все пары пифагорейцев: чет и нечет, предел и беспредельное и т. д.), но человек дневи есть прорастающее единое, орган соединения, вносящий целостность и единство — т. е. те качества, которые, значит, ему присущи, суть его составляют и чем он способен одаривать разорванные половинки — и пазы мироздания. Так что зря Гамлет удручается выпавшим ему жребием: «Распалась связь времен («мир вышел из пазов» — в другом переводе), зачем же я ее восстановить рожден?» — вот именно таково призвание истинно человека; просто здесь на Гамлета вся мера и бремя Человека чувствительно свалились: значит, он особым зарядом обладал, чтоб их на себя притянуть
Ночное и дневное мироощущение
Но, выходя в дневной мир на общение с вселенной как особь, целостность, индивид, — человек кругом себя замечает множество особей, целостностей и индивидов, которые аналогичным же делом заняты. Кто это? Тянясь ночью и нюхом чуя свою другую половинку, я знаю, что это необходимая часть нашего антропоса; но когда я зрю множество вертикальных фалликов: что они здесь делают? — ревниво я спрашиваю, — и есть ли всем место под солнцем. Так, в дневной жизни дилемма Человека обретает вид: я (один) — и множество, 1+оо, — тогда как ночью: 1/2 +1/2 (значит, не пристало днем промышлять половинки и мыслить полово). [22] Целостный Человек теперь: общество, народ, человечество — все в одном — Бог!. Откуда ж это множество народилось? недаром бессознательно в такой форме задается нами вопрос. Ибо мы здесь днем на земле так же чувствуем себя, как несчетное множество снующих, тыкающихся сперматозоидов, семян, генов, хромосом, монад, зародышей, душ, гомеомерий, которые будто изверг в ночи единый фалл: как Бог-отец, демиург — создатель, зиждитель и производитель И вот начинает просвечивать платоновская концепция бытия в «Тимее». Существуют в космосе рассеянные идеи — вне времени и пространства, до творения, как семена всего. Космос (наше тело) создает демиурга — бога-творца вещей, существ и мира (наш фалл); он извлекает, формирует и вбрасывает в мир эти семена уже в индивидуальной форме — как особи. И сам устраняется. Далее вступают в сотворчество низшие божества — стихии: земля, вода, воздух, огонь и т. д. — как ангелы. Они выводят в свет существа и вещи в наполненном и окончательно оформленном виде
И вот я, особь, дневноживущая вещь, имею в себе эту память: о темном хаосе («о древнем, о родимом» — по словам Тютчева) и Эросе и светоносном фалле — боге-творце-отце, меня произведшей первопричине; имею в ощущении память о стихиях, божествах, меня выпестовавших и одаривавших (как феи спящую красавицу), — ив жизни все время прибегаю к ним за помощью: молюсь солнцу, ветру, воде; а не молюсь — так люблю или боюсь. Но это — в телесной жизни ощущения: ибо это уже память тела, когда ген мой, хромосом стал плотен и наполнялся веществом
На глубоком же уровне моего состава запряталась память обо мне как монаде, хромосоме, идее — о том атоме, волне, корпускуле, кванте чистой энергии и воли к жизни, каким меня изверг демиург. Это память обо мне как Адаме, т. е. здесь еще есть чувство я, личности, моей души, формы — и притом в самом чистом и отграненном виде; так что если я хочу знать, что есть я по сути и квинтэссенции, я должен с помощью ума разрыхлить все напластования сущностей, качеств, признаков (даров фей) лопатой диалектики — и вспомнить, выявить чистый вид, идею
Но и это еще не все. На этом уровне есть я и бог-отец, родитель. Но ведь он — всего лишь демиург, работник-трудяга, исполнявший высшие предначертания. В нас есть идея о прародителе — то, чего и сам фалл не знает (как и наш в ночи, в соитии: он знает, что к нему воля, желание стекается — и он работает; но откуда? зачем? — бог весть…). Прародитель — это наше тело как вселенная, она — как единое живое существо, в котором мы уже не имеем значения; что-то, какие-то прообразы нас и архетипы — как возможности и потенции — там рассеянно блуждают; но главное: общая жизнь, даже не общая (ибо это будит идею особности и соединения), а просто жизнь (и не «жизнь»: ибо это будит идею смерти), бытие (и не «бытие»: ибо это будит идею небытия) — то Неизреченное, что знаком (т. е. другим чем-то) не обозначишь, а то что просто само есть! — и баста Это высшее предельное бытие — в беспредельном — уже не диалектикой достижимо, а в экстазе чистого умозрения, соития, рассеяния, растворения когда исчезают границы «я» — «не я», субъектно-объектные деления в мире, формы вещей расплываются — и есть марево силы, света и блаженства восторженной, восхищенной жизни (ибо исторгнут из себя — и похищен) То есть здесь исчезли деления, прерывность пространства и времени — а все вали туда и «Эрос», и «воля», и «жизненная сила», и «Истина», и «секс» — и все сойдет, сгодится — и будет недостаточно И для достижения этого состояния в человечестве есть столько же путей, сколько первоидей мы сейчас готовы были ухнуть в ЕГО обозначение и Элевсинские мистерии, и йога, и тантризм, и молитва, и любовь-смерть, и труд, и игра в карты, и война, и чаепитие (японский дзен-буддизм), и деланье, и ничегонеделанье, и скопчество — все годится, лишь бы на избранном этом, по душе пришедшемся пути (а значит, недаром душа его выбрала значит, он ей присущ, она его вспомнила, он — в ее составе заложен, как потенция) идти до крайности, до предела — и выйти в беспредельное ЭТО (Итак, множество путей, как множество особей, истин — опять мы вышли к идее анаксагоровых гомеомерий, лейбницевых монад, бесконечно малых, бесконечно больших, джордано-бруновой «множественности миров»)[23] Таким образом, предельное постижение и достижение — есть исчезновение «я» и «не я», а значит, и ощущения себя в чем-то Но ведь так и в высший момент соития, на конце фалла, в точке касания — неизвестно, что ты чуешь обостреннейше себя или ее? себя в ней или ее в себе, мужчиной ты себя чуешь или женщиной? Также и экстатическое состояние равно сказывается в том, что я себя чую миром, Богом, Шивой, Буддой — то ли так, будто они в меня вошли, и я ими держимый (одержимый), на острие этого сладчайше-острейшего чувства слияния с бытием, в непрерывном биении со скоростью переменного тока, — то ли массируешься ощущением, что мир в тебя вливается, а то — ощущением, что ты в мир истекаешь, рассеиваешься — и, как быстро вращающийся круг являет недвижимость, так и я в столбняке и ничего не происходит и все равно
Воина — как соитие
Эстетика войны подвиг, жертвы, слава — это влиться в мир, исчезнуть блаженно Ведь если вспомнить детские мечтания совершить подвиг, — что главное в их составе? Я вижу, как бьюсь с врагом, наношу удары (т. е я- мужчина) Я весь в ранах, истекаю кровью (я- женщина), но тем отчаяннее бьюсь с
