Она важна лишь тем, что в ней есть не уместившееся на тулове отверстие для воздуха (рот) и горючее вещество для огня (мозг). Другое дело голова днем и на свету. Совершается воздвиженье, вознесение главы: она притянута к свету как родное ему и его в нас представитель и допускает бытие остальных стихий лишь под эгидой света (ума, воли), а не самовольное. Голова возносится гордо, как глава тела и нашего бытия. И вот если ночью бытие нас гребет и расчленяет (распяливает, разлагает, развяливает) как женщину, то днем мы его проницаем: сами превращаемся в собранный, налитой, стоячий ствол, где голова — ушки на макушке. Днем человек — мужчина, активно действующий и вторгающийся, а мир — женское, податливое.
И вот если мировой воздух ночью вдоволь навходился и навыходился во влагалище, в сосуд-полость извилин наших легких, то днем наше существо — хор наших стихии во главе с огнем-светом, хватает дух за яйца и не выпустит его, пока он не выжмет из себя каплю духовной спермы — членораздельный звук, и в это единое слово все стихии сливают всю любовь и печаль и бросают то слово на ветер, чтоб ветер унес его вдаль. Если ночью, входя в нас, мировой (воз)дух испытывает чувственный coitus с нами как телесное близкодействие, — то днем, через слово, звук, родной нам (ибо в микрокосмосе рта) и внятный миру (ибо атомом мирового духа1 из нас выносится), — мы обретаем способность вступать в соитие с бытием на расстоянии, в духовный coitus, осуществляемый в дальнодействии. Слова и есть те духовные Семена, что мы рассеиваем по людям и по миру. Мы дух исходящий со словом по миру пускаем. И произнесение слова — это есть каждый раз соитие с миром, наша смерть (дух свой с ним испускаем), а потом воскресение: сказав, облегченно дух переводим- т. е. выдыхаем («фу!») все черные останки и зато глубокий вдох делаем.
Недаром слово тоже имеет рожденье, и муки слова — муки родов: как женщина, выродив дитя, пускает в мир свой фалл, так и словотворцы выпускают слово2, чтоб оно ходило и зацепляло мир и глаголом жгло сердца людей. Слово здесь мужественно. Словотворцы же — натуры женственные. И действительно, истинный мужчина говорит мало
Но женственность словотворца здесь сродни Гее, которая сама производит мужчину (Уран-Небо), чтоб он оплодотворял ее. Словотворцами человечество порождает Логос — Фаллос мысли и культуры, благодаря которому становятся все возможные дистанционные соития, на дальнодействии: Пушкина с Гомером, Сократа со мной, японца с Марком Твеном и т. д. Произнося слово, мы испытываем определенное сладострастие — от артикуляции и резонанса: мы посылаем волну — содроганье, струю исходящего из нас (воз)духа, который уже наш: пропитан нами в легких и во рту, насыщен стихиями, стал одной с нами природы — и есть уже наше чувствилище, щупальце в мир.
ТВОРЕНИЕ — КАК СОИТИЕ
Но так проясняется для нас и цель Творения. Для чего Господь создал человека? Для того, чтобы было с кем возиться. Ведь до творения Дух Божий носился над водами как неприкаянный — некуда ему деваться, не в кого войти. Но человек — сосуд избранный — создан, и отныне сладострастие духу — совесть, т. е. очевидно, мера («глоток») вдоха — и есть атом воздуха. 2 И вдруг, как солнце молодое, /Любви признанье золотое / Исторглось из груди ея (Тютчев) — вот роды слова
Совокупление через сознание: проникать в самые отдаленные тайники, уголки нашего существа, — ничего чтоб не сокрылось и не осталось нетронутым, девственным
То есть логика та же, на основе которой Господь создал жену Адаму: худо человеку быть одному. Но и Богу худо быть одному. Мир им и создается как поприще — влагалище для своих сил, а Сыну своему единородному Богу-Слово, Он вверяет человечество: чтоб с ним носиться, страдать, а от него казнь принимать1. Как мы хотим быть и женщиной и мужчиной в соитии, так и Бог-Слово принял образ человека: чтоб соитие с миром через распятие испытать
Молитва же, экстатическое произношение любовных слов к Богу — есть наше соитие в дальнодействии; и недаром влюбленные в Бога — религиозные люди впадают в транс, равный эротическому оргазму
Язык-огонь
5.1.66. Уже дошел до того, что загадки сочинять стал — народное дело. «Бьется в тесной печурке огонь» — что такое? Ответ — речь, язык
Рот — печурка, топка, зев, геенна — пасть ада. Язык — язык пламени — огонь. И от него «язык» — как речь — слово. Язык бьется в тесной печурке: то туда приляжет кончиком, то сюда горбом — в итоге членораздельные звуки речи образуются
Итак, переходим к рассмотрению рта с точки зрения огня. Как спящая валькирия Брунхильда со всех сторон окружена огнями, так и наше существо: у врат его, у входа лежит огнедышащий пес Цербер — язык, огонь: ласково виляет хвостом (язык — гибок и галантен, прекрасный танцор: и огонь пляшет; он без костей, как и фалл: «а все-таки, мать Маланья, кость в ем есть!»), заманивает, засасывает, — а назад не выпускает: возврата оттуда уж нету, и на языке огненными буквами горит надпись: оставь надежду, сюда входящий
Итак, ничто не может войти в нас без санкции языка, им не освоенное, не прочитанное. То есть язык пламени стоит у входа в наше существо и все входящее подвергает крещению огнем, причащает к огню — и здесь огонь обнаруживается как всесъединяющая субстанция, устроитель единства нашего существа. И чем грубее вещество — тем более он активен: с землей, входящей комками, кусками, он прямо борется в обнимку, вплотную, впритирку — порами, колбочками и палочками вкуса прилегает и снимает отпечаток, опробует на соответствие себе. Вкус — это горючесть материи — та или иная мера ее пронизанности солнцем: сладкое, горькое, кислое, терпкое, соленое — все это земля по отношению к огню
По отношению к воде язык уже не атлет, а волна: ласково пригибается, уступает. По отношению к воздуху: при просто дыхании никак себя не проявляет, мирно дремлет, разнеженный под Зефиром. Здесь огонь — темное тепло, не проявленный, как когда он — свет. При речи же — огонь бьет воздух, хлещет воздушный океан, пронзает его перунами: речь — громоустие, биение столба воздуха языком. При разговоре у нас во рту каждый раз совершается гроза: вспышки языка (те или иные его прилегания, зигзаги в пространстве микрокосмоса) — и громы раздаются, выносятся. При речи огонь так ведет себя с воздухом, как не при тепле, а как при горении с излучением света: пламя бытия на ветру, многоязыкое, многоглагольное, взвивается, хлещет — и само рождает гулы, волны и погоняет, помыкает ветром
Речь — костер
Здесь — в языке — начинает впервые открыто проглядывать наша световая природа. В самом деле, когда мы до сих пор выявляли огонь в составе человека, мы прозревали его в общей форме фигуры человека — вертикально возносящейся, как язык пламени. Но далее мы теряли огонь из виду и находили его не как свет, а как тепло (ровная температура тела), как сердце (всполохи кровообращения), как работу в нас — невидимую. Еще в красном цвете крови и наших внутренностей огонь давал себя знать. Но чтобы узнать, что мы внутри — огонь, язык пламени, — нужно идти наперекор натуре: вонзить, разрезать — и выявить сокровенное. В языке же тайное само делает себя явным: нутрь наша сама выворачивается и вылезает наружу — и оказывается чем? — языком, кончиком остреньким, лижущим и воздетым. Это как рожки и хвостик у бесов: в отличие от обычных внешних конечностей: рук и ног, — рожки и хвостик и копыта беса суть проступание его внутренней природы, сокровенного естества. То же самое в нас и язык: он наивно, помимо нашей воли (язык мой — враг мой) выдает тайное: раз изнутри выдающаяся часть наша имеет форму языка, т. е. ту же форму, что имеет и огонь на краю своем, в своей конечности, — то отсюда очевидно становится, что истинная нутрь наша, наше «я» — огонь. Язык есть откровенное сердце: так же бьет и действует, работает в желудочке рта — среди его каналов и клапанов, — разгоняя землю, воду, воздух туда-сюда, отделяя овнов от козлищ, злаки от плевел. Не будь сердца, его тактового биения, нутрь наша ощущалась бы нами… — точнее: никак бы не ощущалась, ибо никакого различения там не было бы. А так через сердце появилась двоица: да-нет, разделение, а не кромешное марево
Это и есть работа человека: разделение, определение, внесение своей мерь! в материю и возникновение формы. Но такой же активный работяга в нас и язык — он членоразделитель: и речь от него — членораздельная, и он один умеет пропустить любую стихию в чистом виде, отделив от других: так мы можем высосать, отжать из куска пищи всю воду — сок впустить, а сухую землю — отвергнуть; можем и
