А вечер танцев тем временем продолжается.
Недевушки теснее прижимаются к кавалерам, кавалеры наглеют, их потные руки продвигаются всё ниже, туда, где в телеса пиявками впиваются тугие резинки; чернильница, опрокинутая с небес, разливается под кустами, на деревья и плоские крыши; фонари, прихваченные мохнатой тенью за кадык, светят ярче, а испуганное эхо откликается разборчивей. Ситуация напрашивается на мелодию пуховых подушек и пеньюарной неги, поздних потягиваний и коктейля «Розовые грезы».
Стараемся.
Лёлик, возлюбивший с недавних пор «Флитвуд Мэк»[8], приладился петь, беря пример с дедушки Маккартни и успевая на всех четырех струнах, посему я леплю а-ля Питер Грин[9], а Маныч заполняет просторы саксофонством. Минька в своем сольно-бочковом тарелочно-тамтамовском репертуаре.
Но одними блюзами жить не будешь. Мы ж таки не в Северной Пальмире, где и в июле под невский ветерок глаз на зуб не попадет. Под здешними голубыми небесами, великолепными волнами, младая кровушка по жилкам и пещеристым телам быстрехонько бежит. Ей выход нужен. Если не во вход, то хотя б взбрыкнуть, по организму разогнаться. Играем классическую «Твист энд шут»[10], играем «Машину»[11], играем «Кочевников»[12], играем «Мифов»[13], играем всё подряд, вплоть до «Еллоу риве»[14] и «Наклонилось вдруг небо ниже»[15] — песен нашей безалаберной юности.
Играя, успеваем. Стратегия та же, кабацкая: трое у руля, один — в свободном падении, плетет сети, дабы падать сподручней. Материала для работы много, благодатного материалу, на все сто. Материалу даже слишком.
Кто-то, не помню, рассказывал ради хохмы, как маленькую девочку родители привели в «Детский мир» и предложили: выбирай, дитятко. Что понравится, то тебе и купим. Бедный ребенок ходил два часа и выбрал... воздушный шарик.
И у нас похожие сложности.
К тому же надо учесть, что тут все ж таки не кабак.
В кабаке гирла датая, думает не мозгой, у нее после третьей рюмки передок включается и тормоза сдают. Здесь же свои нюсы: вечером у моря плещется волна, мы идем с тобою, в облаках луна... Тоньше работать надо, деликатней. Да чтоб с шансами на победу. Чтоб не проходить под этой, в облаках, ни с чем пирожок, а до самого, как говорится, до факального исхода. Мы хоть и по другой графе проходим, хоть и служебное положение используем: музыкант, он не свой брат тури-тура-турист, с музыкантом рымантичней, но и это кому как. Какой как, точнее. Может у нее печальный опыт имеется. И вальсы резвые, и шепот за столом, и взоры томные, и ветреные речи...
Коронка вечера — с третьего эл пи свинцовых воздухоплавателей. Под конец мы оставляем самое распевное, то, что фиговым листком не прикроешь. Вчера, например, была «Дорогая» с моего любимого «Эйби роуд»[16]. Как ее дедушка так выкричал? Поди сипел после записи шепотом две недели. И я, пижон, в ля лезу, стараясь его достать, а не в соль, как по уму. Объяснение-то на ладошке: в запредельных тональностях ловишь совсем иной кайф, когда удается. Давеча, правда, петуха выдал на «Ты, желтые листы» Градского[17]. Маныч от смеха свой сольный проход сыграть не смог, побежал рыдать «за кулисы», а там, на танцплощадке, все равно никто и не понял. Куда им до горних высей.
Объявляю в микрофон почти шепотом: «Я всё еще»… Трагическая пауза. «Я всё еще люблю тебя»[18].
Та, что сегодня на десерт, в брючном костюмчике в обтяжку, смотрит во все глазищи. Всё, всё для вас, глаза-незабудки. Что песня? Я тебе себя подарю — вот он подарочек, только радуйся.
Поскольку в перерыве я дошел до третьего стакана, «бэйби, синс а бин лавин ю-йе» идет со слезой, вербуя в наш теплый стан новых ценительниц прекрасного.
Цепы исполняются под закат, после того, как СС уже второй раз показывает на свои «Командирские» и скрещивает руки над головой. Мы, конечно, не переработаем, да и после таких колоратур голосок пардону просит.
Последнюю вещь забиваем костылем в стену: мощно, с размаху, самих себя теша.
Пусть торчит, может кто чепчик и повесит.
5
Сандалетки по камушкам раскудрыкиваются моментально: раз — пряжечка отскочила, два — ремешок надвое; глядишь — легким движением руки сандалетки превращаются в шлепанцы, а кастрированные технические неувязки забрасываются куда подальше.
Проблема обуви неожиданно вышла на передовой край. Миня чуть было не остался совсем босоногим. Пока он с очередной пассией разнежено купался при луне в чем мама родила, его румынские, фирмы «Томис», симпатичные парусиновые плетенки приказали долго себя помнить.
С таким хроническим внезапно-нежданным отсутствием собственной обуви Миня сталкивается уже не впервой.
Весной, на базаре, он, как с неба сыр, купил красивые блестящие парадно-блядоходные, сделанные не нашими трудовыми, которые золотыми только в песнях зовут. Будучи поклонником приличной обуви, Минька, в своих любимых шузах не проходил и сезона.
Как-то после вечера танцев в мединституте, он остался ночевать в молодежном общежитии. Медички дружно жили в блочной секции в тесных комнатках и обувь доверчиво оставляли за порогом, в общем коридорчике.
Утром, вместо своих, на великолепной чехословацкой платформе, он обнаружил разбитые раздергаи без шнурков. Какое-то время, еще окончательно не проснувшись, Миня наивно пытался бестолково искать и вспоминать, не желая верить в непоправимое. Когда же реальность приобрела окончательно знакомые черты, он, с третьей космической запустил чувяки со стоптанными запятками один за другим вдоль сонного коридора и отправился до дому в одних носках.
Маныч, в связи с Минькиным невезением вспомнил свою историю, не менее милую.
— Перед революционными праздниками надо было актовый зал в железнодорожном клубе побелить, где я завклубствовал тогда. Оплата аккордная. Побелил — получил. Взялись по русской традиции втроем: я, Ампару-керосинщик с Подкопаева и Коля Чих-Пых, знаете вы его, пиздодуя. К позднему вечеру закончили, накатили по стакану-другому и по домам. Мне в Пистерюгу, рядом, я клуб закрыл и до хаты. А эти деятели стали такси ловить, им до Варшавы, как в ту степь. Отмашку дают, водила было подруливает и тут же по газам. Одна машина, другая. Не стопятся. С волчьим глазом дальше бегут. Хоть и район для них глухой. Что делать? Загадка для первого класса. Естественно, нашли еще. Самогон еще никто не отменял. Пошли на кладбище, благо рядом, посидели аккуратно, да там и уснули. Просыпается Коля поздней ночью-ранним утром — холодно Коле, Коля продрог. Ноги замерзли. Ампару рядом, в обнимку с крестом пузыри пускает. Глядь, а ботиночек-то и нет. В кармане бир сум-бир манат, все халтурные аккорды романсы поют, по тому же адресу что и ботиночки, не иначе; автобусы-троллейбусы уже-еще не ходят, с похмелюги задарма не возят; и похромал Колян домой. Добытчик, едреныть. Труженик. Пока до Варшавы копытьями шуршал, все носки исшаркал, одни резиночки с бахромой на лодыжках болтаются. Поднялся к себе. Ключом тык-мык — не тыкмыкается. Позвонил длительно. Жена открывает. Посмотрела на него красивым взглядом. Коля тоже посмотрел. Приличный вроде мужчина, только майка не под рубашкой, а поверх пиджака — когда побелку в душе смывали, уже принявши были. Ясно дело, такой клиент такси не товарищ. «Где ботинки, урод?» — спрашивает жена. Урод ей с достоинством: «А разве они не дома?»
Солнце-трудяга гудёт без выходных, по-стахановски, вгоняя в головную боль: как дожить до заката. Нашему брату-бледнолицему сие не то, что малопрятно, но весьма опасно. Маныч в первый же день на бляжу свое белое рыхлое рассыпчатое спалил на плечах в лохмотья.
Чем только Рая его не пользовала: и кефиром, и сметаной, и календулой, что на спирту — не спасла.
Спирт не спас!!
