сотрудников, что было явным недобором, поскольку сотрудники от различных стран набирались по „квотам', в зависимости от их финансового вклада в бюджет ООН. Советскому Союзу (второй по величине взноса стране) „полагалось' 290–300 человек. Соответственно, Москва стремилась заполнить эту квоту. Однако квалифицированных сотрудников на должности „международных чиновников', знающих язык и тематику ООН, явно не хватало, да и далеко не все профессионалы-дипломаты хотели идти на эту весьма специфическую работу международной организации.
К тому же квота частично пополнялась сотрудниками различных спецслужб, что бросало тень на всех остальных советских сотрудников, которых вообще в период „холодной войны' руководство ООН старалось не допускать до важных или „чувствительных' постов в Секретариате, где господствовало американо- английское большинство.
Был еще один негативный психологический фактор работы в Секретариате ООН. Зарплата там была значительно выше зарплаты работников того же ранга в постоянном представительстве СССР при ООН. Чтобы ликвидировать эту „несправедливость', кто-то в нашем правительстве предложил: обязать всех советских сотрудников Секретариата ООН ежемесячно негласно сдавать разницу в окладах в кассу советского представительства. Я, как и другие сотрудники, постоянно сдавал более половины своей зарплаты (лишь в 1990 году «взбунтовавшиеся' советские сотрудники ООН отказались сдавать этот ежемесячный „оброк', и он был отменен).
Консерватизм общего мышления Москвы проявился в то время и в таком простом, казалось, деле. Все сотрудники Секретариата получали зарплату не наличными, а в виде чеков одного из крупнейших банков США, имевшего специальное отделение в ООН. Поскольку не было нужды получать всю зарплату наличными, соответствующие суммы аккумулировались в банке, который выдавал нам чековые книжки, и мы пользовались ими по мере необходимости.
Когда в Управлении кадров ЦК КПСС узнали об этом, то там пришли в ужас: советские сотрудники в ООН совсем „обуржуазились' — у них теперь появились чековые книжки „как у капиталистов'.
Потребовалось несколько месяцев, прежде чем мне — от имени остальных сотрудников (я был старший по должности) — удалось доказать всю абсурдность таких обвинений, и нам было разрешено иметь чековые книжки (однако такой негласный запрет фактически сохранялся в отношении сотрудников советских посольств еще долгое время).
Должен признаться, что первоначально перспектива работы в Секретариате ООН меня не очень прельщала. Я опасался, что буду фактически отстранен от активной дипломатической работы, к которой я уже привык в посольстве в Вашингтоне.
Мои сомнения разрешил министр. Он предоставил мне право самостоятельной шифропереписки из Нью-Йорка, минуя постоянного представителя, не только по делам ООН, но и вообще по вопросам наших отношений с США. Примерно раз или два в неделю я посылал свои наблюдения и соображения из Нью- Йорка, этого важнейшего политического и финансового центра Америки, где у меня появились достаточно обширные связи. Как мне потом говорили, часть моих сообщений посылалась из МИД в порядке информации в правительство СССР. Видимо, это. сыграло свою роль, когда меня через три года, в начале 1960 года, отозвали из Секретариата ООН и назначили членом коллегии МИД и заведующим отделом стран Америки.
Но вернемся к работе в Секретариате ООН. По традиции, для каждого своего нового заместителя (их было около десяти из разных стран) Хаммершельд устраивал обед в одном из фешенебельных частных клубов (на 53-й улице Нью-Йорка), членом которого он состоял. Такой же обед он устроил и для меня. Поскольку Генеральный секретарь немного запаздывал, зашел разговор о привычках и вкусах нашего босса. Один из моих коллег подвел меня к небольшой коллекции ультрамодернистских картин, любимых Хаммершельдом (но этот жанр был не в моем вкусе). Одна из картин, как мне сказали, особенно нравилась Хаммершельду. Какое-то озорство нашло на меня. Я быстро перевесил ее „вверх ногами' и шутливо спросил, меняется ли от этого ее художественное восприятие. Большинство согласились, что нет.
В этот момент приехал Хаммершельд. Он заметил, что мы собрались у картин, и на правах хозяина стал показывать их мне, хваля искусство современного модернизма. Подошли мы и к „моей' картине, которую я не преминул похвалить, он согласился со мной. Заметив плохо скрываемые улыбки окружающих, он стал еще раз внимательно всматриваться в картины и тогда обнаружил, что одна из картин выглядит „не совсем обычно'. Вскоре шутка раскрылась, но Хаммершельд, видимо, решил, что со мной „надо держать ухо востро'. Я это почувствовал позже.
Так началась совместная работа с Хаммершельдом. У нас с ним установились своеобразные личные отношения. Я был единственный из его заместителей, который не очень зависел от него как „работодателя', так как я был как бы отдан ему „взаймы' из действующей дипломатической службы и мог туда вернуться в любой момент по решению своего правительства. Другие заместители не были профессиональными дипломатами, и их выгодные деловые контракты с Секретариатом ООН, а также их продление целиком зависели от Генерального секретаря.
Поэтому я позволял себе (с соблюдением, конечно, необходимого такта) порой не соглашаться с Хаммершельдом, когда он проводил со своими заместителями совещания по пятницам для обсуждения работы Секретариата по вопросам, которые рассматривались в ООН, или вообще крупных текущих международных проблем. А так как Хаммершельд не очень был осведомлен в нюансах советской внешней (и внутренней) политики, то у меня было достаточно убедительных поводов, чтобы время от времени вступать в дискуссии с ним. В то время — в мой начальный период работы там — у меня фактически не было других возможностей, помимо встреч по пятницам, для сколько-нибудь подробных бесед с ним, поскольку он все время замыкался на своих двух американских заместителей — Кордье и Банча — и мало встречался с другими заместителями.
Видимо, оценив ситуацию, Хаммершельд однажды пригласил меня к себе и сказал, что на этих встречах я один из всех заместителей задаю ему самые сложные и деликатные вопросы, на которые он не может всегда отвечать подробно или откровенно. Давайте, сказал он, лучше договоримся так: как только у вас возникнут серьезные вопросы или у меня самого будут неясности по поводу позиции Москвы, мы будем встречаться по вечерам вдвоем и обсуждать их, не вынося на общие совещания.
Я, разумеется, согласился. Эти вечерние собеседования постепенно вошли в обычай и представляли определенный интерес — помогали понять „внутренний мир' Хаммершельда, который был далеко не простым. Иногда он даже давал прочесть отрывки из своего дневника, в котором записывал свои впечатления от поездок в другие страны (в качестве Генерального секретаря ООН) и бесед с их руководителями. Частенько он высказывался саркастически в отношении своих собеседников.
Сложившиеся отношения с Хаммершельдом позволили установить негласный канал между ним и советским руководством, что давало возможность сохранять определенное взаимопонимание и корректные отношения Москвы с ним в период моего пребывания на посту его заместителя.
Хаммершельд был „рафинированным' интеллектуалом и дипломатом. Блестяще образован, хорошо знал искусство и литературу. Происходил из известной шведской аристократической семьи (отец его был одно время премьером Швеции).
У Хаммершельда был философский склад ума. Хотя он мог быстро писать или формулировать различные документы, ход изложения им своих мыслей (особенно устно) подчас был чересчур витиеватым и замысловатым, что затрудняло их восприятие.
Именно поэтому его недолюбливал Хрущев. Вспоминается в этой связи курьезный эпизод. Хаммершельд очень хотел побывать в Советском Союзе по приглашению Хрущева. Я постарался, чтобы такое приглашение ему было послано.
Хаммершельд был очень доволен и начал тщательную подготовку к этой поездке. Я, конечно, должен был его сопровождать. Хорошо зная характер Хрущева, я посоветовал Хаммершельду как можно проще строить беседу с ним, не усложнять ее никакими чересчур сложными умозаключениями, особенно в отношении проектов коренной перестройки ООН и будущего устройства всего мира на рельсах всемирного правительства (Хаммершельд этим увлекался и надеялся сказать „новое слово' в этом вопросе). Я предложил Хаммершельду „не отрываться от земли' и сосредоточиться на двух-трех конкретных вопросах текущей деятельности ООН.
Хаммершельд вроде понял и согласился со мной. Каково же было мое удивление, если не сказать сильнее, когда во время встречи в Крыму на вопрос Хрущева „что нового в ООН', Хаммершельд пустился в
