исчезновению ее несчастного возлюбленного приложили руку отец и брат. Ей было жаль Перотто, и отчасти она винила себя, ведь без ее поощрения он никогда не решился бы зайти так далеко, тем более в монастырских стенах. Но она так тосковала в монастыре, а Перотто был хорош собой… кто мог подумать, что все так обернется? Правда, большой беды не случилось: нежданное дитя не помешало разводу своей неосмотрительной матери, а затем благополучно покинуло ее лоно точно в срок. Сейчас мальчик находился в деревне, на попечении слуг и хорошей кормилицы. Чезаре признал его своим сыном, и Папа официально издал буллу, подтверждавшую это, так что за будущее своего первенца Лукреция могла быть спокойна. Казалось, взяв на себя отцовство, Чезаре тем самым давал понять, что прощает Лукреции ее грех. Тем более что отмщение он свершил своими собственными руками…
Но Лукреции не давало покоя чувство, будто брат так и не простил ее до конца. Он стал сдержан с ней, в его прикосновениях больше не было той рвущей душу нежности, что согревала, вдохновляла, а порой почти пугала Лукрецию. Он словно бы… разочаровался в ней? Но нет, невозможно. Она по-прежнему хороша, даже лучше, чем когда-то. Материнство украсило ее, придало ее красоте пьянящий привкус зрелости. Прежде она была бутоном, а ныне — распустившейся розой. И, зная это, неотрывно смотрела на брата, на своего любимого брата Чезаре, который сидел совсем рядом и упорно делал вид, будто не замечает ее. Отчего они так отдалились?..
И еще эта проклятая маска. Чезаре стал носить ее с того дня, как исчез Перотто. Слухи говорили, что его лицо обезображено сифилисом, но Лукреция знала, что это гнусная клевета. Ее брат никогда не болел этой постыдной болезнью. Однако ему все же было что прятать. Что же?
— Кому это ты строишь глазки, сестрица? — раздался насмешливый голос Хуана. — Неужели нашему доброму другу Мичелотто?
Лукреция метнула в Хуана взгляд. Он и так-то не отличался умом, а захмелев, был способен ляпнуть любую глупость. К счастью, здесь все свои — даже Джулия Фарнезе: отец считает, что может ей доверять, иначе не привел бы сюда. Не то чтобы Хуан мог выболтать что-то важное, но перед чужими людьми Лукреции было бы за него попросту стыдно. Она только удивлялась, как их отец, их проницательный, хитрый, мудрый отец доверил этому ничтожеству папскую армию. Чезаре эта роль подходила куда как больше. Впрочем, спорить с Родриго Борджиа бесполезно, оттого Лукреции были даже отчасти приятны нелепые выходки Хуана, происходившие у отца на глазах — они выставляли его в истинном свете.
— Я всего лишь задумалась о том, что мы с Чезаре одиноки за этим столом даже в окружении семьи и друзей, — как ни в чем не бывало, сказала она. — В отличие от тебя, дорогой братец, и от Хофре.
— Одиноки? Как это? — удивился Хуан, а Чезаре хохотнул, притягивая к себе одну из развлекавших гостей куртизанок:
— Говори за себя, сестрица! Я одиночества как-то совсем не чувствую.
— Ни у него, ни у меня нет пары, — пояснила Лукреция с самым невинным видом. — Тогда как у всех вас она есть. У отца есть Джулия, у Ваноццы — Артуро, — Лукреция легко улыбнулась круглощекому юнцу, новому фавориту ее матери, сидевшему с ней рядом. — У тебя есть твоя добрая супруга Мария, хоть она и не почтила нас сегодня своим присутствием…
— Она больна, — глубокомысленно заметил Хуан, и Лукреция фыркнула:
— О да, она заболевает всякий раз, когда тебе предоставляется случай вывести ее куда-нибудь. Если она от чего и захиреет, так скорее от того, что сидит целыми днями взаперти.
— Она моя жена, и мне решать, куда ей ходить и когда, — рявкнул Хуан.
Лукреция невинно заморгала:
— Разве же я спорю с тобой, дорогой братец? Я только говорю, что у каждого здесь, кроме меня и Чезаре, есть пара. Вот и у Хофре есть Санчия…
— У Хуана тоже есть Санчия, — вставил Чезаре. — Так что он вдвойне счастливчик, о чем и говорить!
Над столом повисла тишина. Хофре побледнел и с силой сжал губы, тогда как жена его, напротив, порозовела — но чуть заметно, вполне может статься, что от вина, а вовсе не от смущения. Смущение этой прожженной потаскухе, переспавшей со всем папским двором, вряд ли было ведомо.
Родриго откашлялся, намереваясь что-то сказать и разрядить обстановку. Но Лукреция опередила его, метнула в Чезаре озорной взгляд и медовым голоском произнесла:
— О, в самом деле! Чезаре совершенно прав. Ибо известно, что… как вы там говорили, дон Мигель? — обратилась она к своему поэту, и тот с готовностью процитировал ей один из своих свежих афоризмов:
— Лучше быть пьяным, чем трезвым, одетым, чем голым, и иметь жену и любовницу, чем не иметь ни той, ни другой!
Он весело захохотал, наслаждаясь собственным остроумием. Дон Мигель был, что и сказать, глуповат, но руки и язык имел ловкие, и с ним ночи летели быстро, а утро не приносило горчинки разочарования. Лукреция старалась, чтобы Чезаре не прознал об этом — по крайней мере не раньше, чем дон Мигель окончательно ей надоест. Он слишком ревнив, ее братец, и слишком скор на расправу… Но все же это было так здорово, так весело — дразнить Хуана с ним вместе, как в старые добрые времена.
Хуан, однако, развеселившимся не казался. Все знали о его связи с Санчией — все, кроме Хофре, который единственный, дурачок, не знал, а только подозревал, мучаясь бессмысленной ревностью. Лукреция почувствовала, как над столом сгущаются тучи, и это раззадорило ее еще больше, несмотря на осуждающий взгляд отца и предупреждающий — матери. Она Борджиа и любит играть с огнем.
— Бедный мой Хуан, сейчас рядом с тобой не сидит ни жена, ни любовница. Стало быть, ты так же одинок, как Чезаре и я. Ах, я несправедлива к тебе, милый братец! Прости свою маленькую сестру.
— Свято место пусто не бывает, — бросил Чезаре. — Мичелотто, налей-ка мне еще!
Его глаза искрились сквозь прорези маски, и сердце Лукреции забилось чаще. Все же ей никогда и ни с кем не было так весело — и не важно, что они в ссоре. Ее взгляд метнулся к Хуану, вернее, к человеку, сидящему с ним рядом, на том самом месте, что могла занимать его жена или возлюбленная. Там, как всегда в последние несколько недель, молчаливо сидел странный человек, сопровождавший Хуана повсюду. Он был невысокого роста, носил черное, и лицо его неизменно скрывала маска, что мало кого удивляло — ведь Чезаре, к примеру, тоже теперь не появлялся на людях с открытым лицом. Что-то в фигуре этого человека, в том, как он держался — настороженно и собранно, словно хищник перед прыжком — не нравилось Лукреции. Но она не слишком думала об этом, ибо это было дело Хуана, а делами Хуана она не интересовалась. Теперь же, после слов, оброненных Чезаре, ее вдруг посетила новая мысль.
— Так это правда! — воскликнула она, всплеснув руками так, что служанка едва успела выхватить из-под ее локтя чуть не перевернувшуюся чашу. — В самом деле, правду о тебе говорят, братец, что тебя привлекают не только прелестные девы, но и не менее прелестные юноши? Бедная монна Мария! Бедная монна Санчия!
— Лукреция, хватит, — вмешался наконец Родриго, всегда снисходительный к выходкам дочери, но сейчас, похоже, раздраженный ее эскападой. — Друзья моих детей — мои друзья. Каждому из них найдется место за моим столом.
— Это стол Ваноццы, — отрезала Лукреция, рассердившись, что он прервал ее игру. — А ты здесь такой же гость, как и мы все.
— Ты ошибаешься, дитя мое, — спокойно сказала Ваноцца. — Все мы — лишь гости в этом бренном мире, пришедшие вкусить плодов со стола Господа.
— Ответ, достойный любовницы Папы Римского, — фыркнул Хуан, а молчавшая до сих пор Джулия Фарнезе, шевельнувшись у ног Родриго, тихо поправила:
— Бывшей любовницы.
Родриго довольно улыбнулся, Ваноцца пожала плечами. Обстановка разрядилась, но до конца вечера Лукреция не раз замечала злобные взгляды, которые Хуан кидал то на нее, то на Чезаре. И, как часто бывало прежде, его неприязнь к ним обоим как будто еще крепче соединяла их между собой, делала заговорщиками без заговора, виноватыми без вины. Жаль, конечно, что под руку на этот раз попал бедный маленький Хофре, но он в самом деле слишком недалек, чтобы всерьез оскорбляться проделками своей сестры и старшего брата. Она оказалась права: через час, окончательно захмелев от вина, Хофре уже что- то бормотал в шею жене, покрывая ее кожу слюнявыми поцелуями, а та закатывала глаза и косилась на Хуана, посылавшего ей страстные взгляды. Это было так смешно, что Лукреция, не выдержав, прижала
