Остальное я помню как во сне, приятном и уводящем за границы обыденности. Чтобы не тратить слишком много слов на объяснение необъяснимого, это кратко называют «сумасшедшей любовью». А у англичан есть и более точное определение подобной влюбленности: «fall in love». Что дословно означает «упасть в любовь». Да, упасть, провалиться, обрушиться. Правда, я плохо представлял себе, что с этим делать. И разрывался между Лялей и своей работой — концертами, гастролями, репетициями, съемками...
Лайла, художник, бывшая девушка Димы:
Некоторое время нам с Лялей удавалось скрывать наши отношения от Юрия Шмильевича. Но все довольно быстро обнаружилось — участились случаи, когда мы попросту отключали телефоны и пропадали, наслаждаясь исключительно друг другом.
Айзеншпис быстро оценил происходящее и сразу расставил все точки над «i».
— Ты пойми одно, — сказал он мне. — У тебя все впереди, тебе нужно сконцентрироваться и работать, работать, работать. А не любовь крутить. Возьми себя в руки, черт возьми!
Юрий Шмильевич был старше и определенно мудрее. Он смотрел на жизнь иначе. В его речи часто появлялись нотки цинизма, но законченным циником он не был. Он был реалистом. А потому Айзеншпис просто старался донести до меня мысль, что работу и творчество необходимо ставить на первое место — особенно теперь, когда все только начинается и вполне успешно разворачивается.
Айзеншпис был в курсе абсолютно всего, что происходило в моей жизни. Естественно, он хотел, чтобы я как можно больше времени проводил на студии — занимался и записывал новый материал. Он прекрасно знал свое дело. И, возможно, также знал, что ему недолго осталось... Возможно. Я могу об этом судить уже по тому, что он торопил меня, не давал продыху, будто ему нужно было
Но Ляля! И как бы я «взял себя в руки»? .. Когда я целый день о ней думал! В том числе выходя на сцену. Считал минуты до счастливого мгновения встречи, ради которого приходилось выдираться из плотного рабочего графика, теперь казавшегося враждебным.
Невозможно отвернуться от человека, который рождает в тебе настолько сильные переживания. А они, с одной стороны, дают силы и вдохновение в минуты подъема. С другой — отнимают силы и лишают покоя в моменты спада. Такие отношения были для меня в новинку. В отсутствие Ляли я не находил себе места, скучал, страдал, исторгал из себя массы стихотворений и мелодий. Я без нее не мог.
В перерывах между нашими встречами Ляля умудрялась еще и
Ляля некоторым образом опекала меня. Я запросто мог прийти к ней в магазин и взять что-то из одежды. Лишних денег в моих карманах в те годы не водилось, поэтому такая возможность меня попросту спасала. Одну майку из этого магазина я храню и по сей день — это стильная дорогая вещь с нашивками в виде вертолетиков и еще каких-то неопознанных объектов. Вернее, так было в начале. Часть значков давным-давно отлетела, остальные я аккуратно срезал и положил в шкатулку на память. Для меня они символизируют не только безденежные годы, но еще и те чувства, которые я тогда испытывал.
Кроме того, Ляля могла примчаться ко мне в любое время дня и ночи, привезти что-нибудь поесть, сготовить, остаться... И опять мы пропадали, а нас искали чуть ли не с собаками, потому что после Юрмалы начались непрерывные концерты, съемки, репетиции.
Сейчас я с трудом понимаю, каким образом мог успевать все, как совмещал свою многогранную работу с любовью — и даже выкраивал время на общение с друзьями!.. Мне запомнились только самые теплые и трогательные моменты тех дней.
Все происходило спонтанно. В очередной день рождения Лени Нерушенко мы с Лялей поднялись аж в семь утра. Что, учитывая мой график работы, совершенно немыслимое издевательство над организмом. Мы отправились в круглосуточный супермаркет, выбрали самый большой и красивый торт, отыскали праздничные свечки и приехали к Лене домой, чтобы первыми его поздравить. Хихикая и подначивая друг друга, мы пытались попасть в Ленин подъезд — кода мы не помнили. Наконец кто-то из жильцов впустил нас, и прямо в подъезде мы достали торт, украсили его свечками, зажгли их... И предстали пред Ленины светлы очи, которые он с утра даже продрать толком не мог, встретив нас на пороге, заспанный и удивленный.
Кстати, Леня — это отдельная тема. Несмотря на то что с Лялей они давно были не вместе, они продолжали дружить и поддерживать теплые отношения. Лайла принимала Леню как близкого человека, которому можно доверять и на которого можно положиться. А поскольку мы с ним тесно общались, оба будучи под патронажем Айзеншписа, то со временем сдружились еще больше. Ревновал ли я? Наверное, мог бы. Но в Лялиной с Леней дружбе не было ни намека на чувства
Ляля со своей стороны меня вообще не ревновала. Ни к кому. С одной стороны, сказка. С другой — меня это зачастую бесило. Казалось что ей все равно где я, с кем и почему. Иногда я даже сомневался, испытывает ли она ко мне чувства того же накала. Потому что для меня безумная любовь была неотделима от безумной ревности. Иногда я даже провоцировал ее на подобную реакцию. Бесполезно. Стоило нам чуть поссориться и разбежаться — что случалось нередко, потому что наши размолвки и примирения происходили с фантастической скоростью, — как я начинал метаться, не в силах перенести картин с ее участием, которые рисовало мое свихнувшееся воображение. А потом я понял, почему она такая. Она жила в совершенно другом мире. Где любовь возможна только тогда, когда есть доверие. Доверяю — значит люблю, не доверяю — не люблю. Это ее принцип, который я пытался перенять. Впрочем, без особого успеха.
