Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм

кисть, оставив рану с пенни величиной, в которую попала грязь, отчего боль не проходила несколько недель. Даже сейчас у меня еще есть этот шрам в форме глаза — белое плетение с алым зрачком, который, кажется, подмигивает, когда я сгибаю руку.

Где-то месяца через три после случившегося мы переехали в Квинстаун. Я, Дэвид, Марси и симпатичная, но совершенно бестолковая девица по имени Банни Флитчинс вскладчину оплачивали аренду. За две сотни долларов в месяц нашлась квартира, состоявшая из маленькой гостиной, ванной, двух крохотных спален и кухни, втиснутой в угол. Окна сих апартаментов выходили на парковку, забитую в основном разбитыми и раскуроченными «бьюиками». Все пропахло свежей краской и олифой. Когда мы впервые открыли морозилку, то нашли несколько пластиковых коробок «Зиплок», заполненных листами чистой бумаги. Вытащив их из холодильника и перенеся к свету, мы обнаружили, что высохшие ряды капель испещрили бумагу блеклыми серыми разводами.

— Это же «кислотные промокашки», — сказала я.

Мы обсудили открывшиеся перспективы, я предложила все выбросить. Марси со мной не согласилась. Банни хихикала, тряся головой. Наркотики она не принимала, да я ей никогда и не позволила бы это делать — все равно что поить «кислотой» ребенка.

— Отдайте-ка это мне, — сказал Дэвид. Он уселся на подоконник и курил, стряхивая пепел прямо на улицу, вернее, на все три грязных этажа под нами. — Я попробую, а потом мы вырежем из этого таблетки и продадим.

— Это должно стоить кучу денег! — радостно воскликнула Банни. — Одна таблетка обычно идет за доллар, но на концертах вы сможете продать дороже, может быть, даже по десятке баксов. — Она помахала в воздухе веером листов из одной пластиковой коробки. — Мы можем сделать на этом тысячи и тысячи долларов.

— Скорее, миллионы, — прибавила Марси.

Я покачала головой.

— А если это яд? Стрихнин, например. Я на такое не пойду.

— Почему нет? — насупился Дэвид. — Ты делаешь целую кучу всякой дряни.

— Я не буду этим заниматься хотя бы потому, что мы нашли все это здесь.

— Звучит разумно, — поддержала меня Банни.

Я выхватила у нее оставшиеся листы, зажгла одну из конфорок и поднесла бумагу к огню. Дэвид выругался и сорвал со своей головы платок.

— Какого черта ты делаешь?

Однако он тут же отпрянул в сторону, когда я направилась к окну и вышвырнула наружу охваченные пламенем листы. Мы стояли и смотрели, как они падали, парили в воздухе, словно алые и оранжевые лепестки тигровых лилий, обращались черными хлопьями, серым пеплом и, наконец, прозрачным дымком рассеивались в воздухе.

— Все исчезло! — завопила Банни, хлопая в ладоши.

У нас не было практически никакой мебели. У Марси в ее комнате стояли кровать и письменный стол в современном датском стиле. У меня, во второй спальне, был положенный прямо на пол матрац, который я делила с Дэвидом. Банни спала в гостиной. Раз в несколько дней она притаскивала разломанную коробку, подобранную на обочине дороги. После появления пятой такой «утвари» гостиная стала походить на один из тех ломбардов на Эф-стрит, которые за пятьдесят баксов втюхивают вам полный комплект мебели для комнаты, сделанной из алюминиевых трубок, и нам пришлось призвать свою соседку остановиться. Спала Банни на коробках, каждую ночь на разных. Впрочем, она не осталась с нами надолго. Вообще-то ее семья жила в Нортвесте, но у ее отца — профессора «Богослова» — была еще и квартира в «турецком квартале», и вскоре Банни переселилась к нему.

Семья Марси тоже жила неподалеку — в Александрии. Сама она была стройной красавицей со славянской внешностью, водопадом снежно-белых волос и глазами, горящими, как подводные прожекторы. Из всех нас только у нее была престижная работа — модель и одновременно администратор в самом дорогом салоне красоты в Джорджтауне. Но ранней весной она тоже решила, что гораздо лучше будет переехать обратно к родителям.

Мы остались с Дэвидом вдвоем. Он до сих пор посещал занятия в «Богослове». Обычно его подвозил кто-нибудь из других студентов, обитавших в Квинстауне, или же он добирался на автобусе, отходящем от забегаловки «Джайент Фуд» на Квинс-Чепл-роуд. В начале семестра ему захотелось сменить курс — вместо театра он стал изучать французский язык и литературу.

Я больше не пыталась выказывать стремление к учебе и не посещала занятий, отрабатывая несколько смен за прилавком — готовя пиццу или разливая пиво в ресторане Квинстауна. Питалась чаще всего там же и, когда приходили мои друзья, чтобы купить кружку-другую «Хайнекена», никогда не брала с них денег. Заработок составлял примерно шестьдесят долларов в неделю. Денег хватало только на то, чтобы выплачивать аренду и не отказывать себе в сигаретах, но я могла обходиться и этим. Проехать на автобусе по Дистрикт-лайн стоило восемь центов, еще пятнадцать уходило на проезд в недавно построенном метро. Ела я совсем немного. Фактически весь мой рацион составляли попкорн, сандвичи из ржаного хлеба с сыром, солониной и кислой капустой и сливочное мороженое с разными вкусностями, которыми меня подкармливал один симпатизирующий мне официант из «Американского кафе» в Джорджтауне, когда я шаталась по городу. У меня получалось даже сберегать достаточно для того, чтобы посещать дискотеки и «Атлантис» — клуб, расположенный на первом этаже третьесортной гостиницы на Эф-стрит, в доме № 930. Там еще только начинали собираться панки. Все оставшееся от заработанного уходило на спиртное и «Мальборо». Даже когда я была на мели, кто-нибудь неизменно делился со мной выпивкой и сигаретами, если же у меня оказывалась полная пачка, то я чувствовала себя «царем горы» — веселилась всю ночь напролет, под конец забредая в один из худших кварталов неподалеку от Дистрикта с парочкой баксов, припрятанных в ботинке. Правда, обычно после этого сидела без гроша в кармане.

И все же мне действительно везло. Каким-то образом мне всегда удавалось найти обратную дорогу домой. В два, три, а то и четыре часа утра я с грохотом вваливалась в нашу квартиру, а там никого не было, не считая, конечно, тараканов, — Дэвид в это время обычно зависал дома у какого-нибудь парня, которого подцепил в баре, а Марси и Банни обосновались в пригороде. Обычно я была настолько пьяна, что валилась на матрац, чувствуя себя мухой, размазанной по оконному стеклу. Иногда сидела с пишущей машинкой, скрестив по-турецки ноги, и писала. Мое обнаженное из-за ужасающей жары тело было серым от сигаретного дыма. Я прочитала «Тропик Рака», перечла «Далгрена», «Записки любителя» и «Озарения», отпечатанные на тонких листах бумаги, скрепленных скрепкой. Я ставила пластинки, не замечая, что у проигрывателя другая скорость, так как была слишком невнимательной, а когда наконец засыпала, то меня тут же вырывала из сна истошно верещавшая у соседней двери пожарная сигнализация. Тогда я вскакивала посреди комнаты и орала во всю мощь своих легких, пока не осознавала, что уже не сплю. Я видела каких-то людей в своей комнате, долговязого мальчишку с тусклыми блондинистыми волосами, в сабо, который указывал на меня пальцем и кричал: «Poseur!», слышала голоса. В моих снах бушевал огонь, стены вокруг разлетались на куски, и тогда взору открывался вид разрушенного города, похожего на свежевспаханное поле, простирающийся во все стороны на многие мили, объятые пламенем краны и остовы зданий, подобно цветам поднимающиеся из смога, угольно-черные, золотые и бардовые на фоне топазового неба. Мне хотелось сгореть вместе с ними, каплями воды просочиться сквозь стены, отделяющие меня от всего остального мира, настоящего мира, того, что виделся мне в книгах и в музыке, мира, частички которого мне так хотелось потребовать и для себя.

Но я не сгорела. Я была всего лишь обдолбанной студенткой колледжа, а в ближайшем будущем перестану быть и ею тоже. Той весной меня вышибли из «Богослова». Все мои друзья все еще учились в школе, заводили себе подруг и приятелей, получали роли в университетских постановках «Инспектор зовет» или «Король Артур». Даже Дэвид Балдандерс умудрился получить хорошие отзывы о своей работе, посвященной Верлену. А я в это время высовывалась из своего окна на четвертом этаже, курила и смотрела на шатающихся по парковке наркоманов. Если бы я выпрыгнула наружу, то была бы с ними, для этого требовалось всего одно усилие.

Случившееся было слишком прекрасным, неподвластным словам, тем самым событием, которое ужасающим образом изменило мою жизнь. В то утро я сделала растворимый кофе и попыталась прочитать