капралом и хотел, чтобы его звали Капралом, а Рэй мог выговорить только «Кэп». С тех пор мама тоже звала отца «Кэп». Для него это должно было звучать ласково и напомнить ему, что он прежде всего отец и давно уже не капрал. Наверное, мама посчитала, что это его смягчит, и это почти сработало. Но только почти.
— Хочет идти — так пусть идет, — сказал отец. — Я его заставлял? Нет. Это его выбор.
Это были последние слова. Отец вновь завел машину, и, пока мы отъезжали в направлении Прюитта, я видел сквозь заднее стекло Рэя, который сидел на одном из старых насосов и закуривал, зная, что это сойдет ему с рук.
Мы пересекли железнодорожные пути, и дорога опять стала ухабистой, потому что никого в округе не заботило поддержание этого отрезка шоссе в порядке, и ямы не кончились, пока мы не выбрались из этой части долины.
— Пятнадцать миль, — сказала мама.
Мы сидели на передней веранде, обливались потом и ждали, когда Рэй вернется.
— Папа говорит, что раньше каждую субботу пробегал по пятнадцать миль.
Мама посмотрела на меня, затем вновь на дорогу.
— Раньше, — сказала она вполголоса.
— В марте Рэй прошел десять миль под дождем.
Мама встала и сказала: «Ох». Сначала мне показалось, что она увидела, как Рэй подходит к дому, но там никого не было. Тогда, до начала плотной застройки, у нас было четверо соседей, и ближайший дом находился в полумиле от нашего. Через дорогу были пруд и рощица, а за ними — горы и Аппалачская тропа. Летними вечерами, когда воздух становился прохладнее, было так здорово сидеть на веранде и смотреть, как свет медленно гаснет, пока все солнце не скроется к девяти тридцати, а там мне уже было пора в кровать.
Отец посмотрел через дверь с натянутой на нее проволочной сеткой и сказал:
— Ну, давай решим простой пример. Арифметике вас там еще учат? Медленным шагом, с учетом солнца и всего прочего, можно пройти три мили в час, и это только если он будет шагать достаточно бодро. Так что раньше одиннадцати он не появится. Может быть, к полуночи. К тому же Рэй упрямый. Это надо учесть. Он может переночевать у Гурона или возле реки.
— Тогда комары съедят его заживо, — сказал я.
— Он так уже делал, — сказала мама, больше самой себе, чем кому-либо.
Отец сказал:
— Гурон говорил, что может перевезти часть твоего хлама.
— Ох, — снова сказала она. Вышла во двор и окликнула колли, чтобы забрать ее на ночь в дом.
Я гадал, о чем бы сейчас мог думать Рэй, пил ли он тайком пиво у Гурона или был недалеко от нас, только еще не виден.
Неделей позже я был почти уверен, что мы больше никогда не увидим Рэя. Спустя полтора года, когда мне исполнилось двенадцать, мы переехали в Ричмонд. Отец нашел там денежную работу, но я был уверен, что мы обосновались в Ричмонде главным образом потому, что это место было совершенно не похоже на Прюитт. Я часто думал о Рэе и о том, какой была бы наша семья, если бы он вернулся с прогулки в тот день, когда мне было десять с половиной лет.
Должен признать, что после этой утраты нам стало легче жить. Вспыльчивость отца, знакомая мне с раннего детства, превратилась в добродушную капризность. Его гнев вспыхивал реже и обращался уже не на семью, а на работодателя, ежемесячные счета или телевизор. Отец не швырялся стульями в стену, когда спорил с матерью, и никогда больше не повышал на меня голос. Сперва я немного скучал по брату, хотя он и не был добр ко мне и никогда ни от кого не защищал. Рэй всегда был главным, а однажды дело дошло до того, что он помочился мне на ногу (мне было пять лет, а ему почти одиннадцать), чтобы доказать, что он — могущественный старший брат.
Несмотря на то что мама очень страдала несколько лет после пропажи Рэя, я думаю, даже она в конце концов смирилась. Рэй был трудным ребенком, который, по ее словам, с самого рождения только требовал, злился и кричал. Со временем мама утешила себя мыслью о том, что Рэй, наверное, живет в каком-то провинциальном городке штата Виргиния и ему гораздо лучше без гнета семьи. Возможно даже, что он счастлив. От этой мысли она словно расцвела.
Никому ни на минуту не приходило в голову, что Рэй погиб. Он был негодяем, а негодяи на юге не умирают. Они становятся солью земли, и в маленьких городках их почитают так же, как необычайно красивых женщин или трехлапых собак.
Потом я вырос, немного поездил по стране, женился и развелся. Когда моему сыну исполнилось пять лет, мы, как давно уже собирались, поехали в гости к бабушке. Мне доверили Томми на целых шесть дней — неслыханная щедрость бывшей жены. Мы ехали по городскому асфальту; я подумал, что славно было бы заглянуть в Прюитт и показать Томми разрушенную коневодческую ферму. Но воспоминания об этой местности меня подвели, а гордость не позволяла спрашивать дорогу на заправках, так что мы слегка заблудились. Томми захотел пообедать, поэтому мы выгрузились из машины возле кофейни, сделанной как будто из листовой жести, в форме старинного кофейника. Официантка была симпатичной; она сказала Томми, что он — «рыжеволосейший мальчик» из всех, кого она когда-либо видела. Пахло в кофейне подгнившими овощами, но галеты с ветчиной были вкусными, и я научил сына старинному искусству игры в «смотри, еда!», забрасывая ему в рот галеты и арахис. Мама будет ругаться, когда Томми вернется в Балтимор и тоже начнет открывать набитый рот во время еды.
— Не знаете, как доехать до Прюитта? — спросил я у официантки.
Девушка принесла мне карту, я подвинулся, чтобы она могла присесть рядом на краешек стула и показать мне дорогу мимо Гранд-Айленда к югу от Нэйчерал Бридж.
— Так много новых шоссе, — сказал я, — совсем сбили с толку.
— Отлично понимаю, — сказала она. — Искромсали уже все холмы. Скоро тут будет, как в Нью- Йорке.
Я хотел еще пофлиртовать с ней и поэтому заговорил об исчезновении своего брата — эта история никогда не надоедала Томми, сколько бы я ее ни рассказывал. Я говорил и украдкой изучал лицо девушки, но оно не выражало ничего, кроме любопытства. Она была порядком младше меня — наверное, всего-то лет двадцати. Мне было приятно думать, что она рада моим знакам внимания, по меньшей мере, так же, как я рад ее компании.
— …И по сей день мы не знаем, куда он ушел, — закончил я.
Девушка протянула руку к волосам Томми, потрепала их и откинула челку с его глаз:
— Слышала я об этом месте.
Томми захотел еще молока, и девушка сходила за добавкой. Когда она вернулась, я спросил, что она имела в виду.
— Ну, — сказала она, слегка прищурясь, как будто пытаясь извлечь что-то смутное из закоулков памяти, — оно уже иначе называется, не узловая Вайдал, и железнодорожные пути все либо разобрали, либо закатали в асфальт. Но оно до сих пор на месте, и люди там уже не раз пропадали.
— Ты так говоришь, будто это сюжет из новостей, — сказал я.
Девушка засмеялась:
— Это была такая страшилка, что ли. Когда я была маленькой.
«Ты все еще маленькая», — подумал я. Меня осенило, что чем-то она похожа на Энни, мою бывшую. Не внешностью, но девчонкой, сидевшей внутри.
— Что такое страшилка? — спросил Томми.
— Для тех, кто сует нос, куда не надо, — ответил я.
Официантка посерьезнела и заговорила шепотом:
— Одна девочка из Ковингтона убежала из дома. Знакомая моей двоюродной сестры. Она добралась до этого места, а больше никуда не пришла. Тетя говорила, что ее забрал отчим, но моя сестра сказала: это только чтобы не перепугать нас всех.
