годами симпатии могли перерасти в нечто более серьёзное. Прошло года два или три с момента нашего переезда в Ялту. В один прекрасный летний день, когда мы с мальчишками во дворе азартно играли в футбол, неожиданно появилась запыхавшаяся от жары и быстрой ходьбы Ваде-апа. Обняла меня, поцеловала, сунула в руки какие-то гостинцы и быстро стала объяснять, что пришла за мной, времени мало, и я должен немедленно пойти с нею в порт к теплоходу 'Крым', на котором они уезжают в Турцию, навсегда. Там меня ждёт Мелек. По дороге сквозь слёзы мне рассказала, что в прошлом году Улькер внезапно умерла, и у них никакого выбора не оставалось, как выдать замуж за своего зятя младшую дочь - Мелек. Подобный приём, как мне потом объяснила мама, у турок применялся довольно часто, чтобы сохранить семью. Вот мы подошли к теплоходу, я весь в пыли, потный, взъерошенный, совсем не готовый к встрече с девушкой. Всю дорогу переживал, как я покажусь перед нею, в таком виде, что ей скажу. Мелек у теплохода не видно, но Ваде-апа просит меня смотреть куда-то вверх. Смотрю на верхнюю палубу и никого не вижу. Тогда она показывает на какой-то иллюминатор, расположенный очень высоко. Стараюсь в нём увидеть Мелек, но с моим зрением это сделать невозможно. Я прошу Ваде-апа позвать её сюда, но, оказывается, сойти с теплохода ей нельзя, она как бы уже не на нашей территории. В это время в окошечке иллюминатора появляется рука с белым платочком - это всё, что я мог увидеть. 'Видишь, она тебе машет, прощается с тобой, улыбается', - говорит Ваде-апа. Я делаю вид, что всё хорошо вижу, и тоже машу ей рукой, прошу передать привет Мелек от меня, желаю им счастливого пути, и мы прощаемся. Ваде-апа медленно поднимается по трапу, время от времени останавливаясь и то, помахивая рукой, то, прикладывая к глазам платочек. Я не стал ждать отплытия теплохода, в последний раз помахал рукой в направлении того иллюминатора, за которым находилась Мелек, и поспешил доигрывать футбол. Откровенно говоря, я нисколько не огорчился, что так прошло наше прощанье. Случись нам остаться вдвоём, более нелепой ситуации бы не придумать: один из бывших одноклассников беззаботно гоняет во дворе с мальчишками в футбол, а она - шестнадцатилетняя замужняя женщина с ребёнком на руках и с заботами о семье. О чём тут можно говорить?
В моей гурзуфской жизни произошло, оказывается, ещё одно интересное событие, о котором до поры до времени сам я и не подозревал, а узнал от родителей много позже. А дело обстояло так. Время от времени в Гурзуф для присмотра за домиком Чехова, который приютился у Генуэзской скалы, приезжала его сестра Мария Павловна. Иногда она заходила в магазин, в котором работал мой отец, и делала покупки. Видела она несколько раз и меня у отца и даже о чём-то заговаривала со мной. Как рассказывал отец, я ей очень понравился, и она просила его отдать меня ей на воспитание. Мама и папа, естественно, об этом тогда мне ни слова не сказали, но отдать меня отказались. Крутого изменения моей судьбы, слава Аллаху, не произошло. Был ли у них соблазн воспользоваться таким великодушным предложением - мне доподлинно не известно, но, зная семейный климат, не сомневаюсь в том, что решение было принято практически без обсуждения.
Я уже говорил, что Гурзуф представлял собой посёлок татарского типа - это было видно и по преобладающей речи, и по одежде, и по укладу жизни, и по многим другим признакам. Однако и русских было немало, и я постоянно чувствовал какую-то невидимую грань между нами и ими. Русских среди колхозников почти не было, и жили они преимущественно не в глинобитных частных домиках, а в так называемых коммунальных квартирах. Всё курортное обслуживание находилось в их руках . Татары в большинстве были либо безграмотные вообще, либо имели только начальное образование, что не позволяло занимать какие-либо государственные посты. Редко можно было встретить татарина среди врачей, агрономов, культработников и даже шоферов. Самым образованным слоем среди татар были, пожалуй, учителя. Помню одного провизора, который пользовался в народе огромным уважением, а также мастера по ремонту часов, имевшего славу чуть ли не учёного человека. Татары были хорошими садоводами, виноградарями, табаководами, животноводами, водоканализаторами, извозчиками, рыболовами, кузнецами и т.д. Небольшое число занималось торговлей, строительством, различными подсобными работами, в том числе на пристани и в лодочном хозяйстве. Такое разделение труда, насколько я помню, ни у кого не вызывало ни раздражения, ни беспокойства. Всё это воспринималось как данное богом, и каждый вроде бы чувствовал себя на своём месте. Причины такого почти идиллического состояния взаимоотношений в обществе мне стали понятны много позже. Полуторавековое угнетение, достигавшее временами форм жестокого геноцида, - как в ходе захвата Крыма, так и в последующие годы, - не могло пройти бесследно. Народ, лишённый своих земель и утративший былую самостоятельность, постепенно превращался в некий бесхребетный конгломерат, что и было больше всего заметно там, где ощущался дефицит интеллигенции. У меня, мальчишки, было ощущение какого-то необъяснимого превосходства русских ребят над нами, но это никак не отражалось на наших взаимоотношениях и общих интересах. Плохо владея русским языком, мы тем не менее не упускали случая пользоваться им, что являлось как бы показателем грамотности. Даже считалки, которые обычно предшествуют началу многих игр, часто нами использовались не татарские, а русские, хотя произносились они весьма неважно и ввиду этого не очень понятным было их содержание. Но, как известно, считалки могут и не нести никакой содержательной нагрузки. Например, широко известная считалка:
одной девочкой произносилась так:
Лично мои интересы к образу жизни и отдыха русских распространялись несколько дальше, чем выучивание считалок. Мне, например, нравилось бывать в известном гурзуфском парке, целиком оккупированном военным ведомством под свои санатории, чтобы, присоединившись к какой-нибудь экскурсии, слушать рассказы из истории Крыма и Гурзуфа, различные мифы и легенды, рассказы о всевозможных сражениях, связанных с завоеванием Крыма и выходом России к Чёрному морю, о революционных событиях, гражданской войне и её героях.
Больше всего в этом парке мне нравилась небольшая, я бы даже сказал,ёё миниатюрная и очень уютная площадка в самом его центре, на которой с одной её стороны размещались три очень красивых четырёхэтажных коттеджа из серого камня с деревянными балкончиками, украшенными оригинальным резным орнаментом. По обеим сторонам от коттеджей были высажены кипарисы, лавры и другие вечнозелёные деревья и кустарники. Противоположная от коттеджей сторона заканчивалась небольшим лестничным спуском к цветнику с шикарными широколиственными финиковыми пальмами. Спуск охраняли два симпатичных мраморных льва небольших размеров с очень живыми, любопытными глазами.
В самом центре этого ансамбля возвышалось весьма скромное по масштабам скульптурное сооружение под названием фонтан 'Ночь'. Оно представляло собой округлых форм бассейн, в котором на невысоком постаменте располагались четыре сидящие обнажённые фигуры, выполнявшие функции кариатид. На их плечах держалась небольшая квадратной формы площадка с четырьмя экзотическими рыбьими головами по углам. Из их открытых пастей вертикально вверх поднимались струйки воды; посередине площадки покоился шар, опоясанный голубой лентой под некоторым углом к воображаемому экватору, а его поверхность украшали звёздочки - получался некий макет небесной сферы. На шаре во весь рост стояла слегка прикрытая у бёдер очень изящная молодая женщина с факелом в высоко поднятой руке. Рядом с нею стояли два мальчика-амурчика - один просто с крылышками, другой держал в руке стрелу. К
