инициативу, и после года работы в должности профессора Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в этом звании. Но всё это было потом, когда несколько изменились 'и времена, и нравы'.
Тревожные времена
Теперь я должен возвратиться к концу сороковых - началу пятидесятых годов и рассказать о некоторых событиях, которые могли полностью изменить мою жизнь, а, может быть, и того хуже. После первых двух-трёх лет довольно спокойной работы я начал ощущать, как вокруг меня начала образовываться какая-то стена, отгораживающая меня от основных работ, ведущихся в нашем КБ. К этому времени почти всем работам стал присваиваться гриф 'совершенно секретно', появились также работы, имеющие гриф 'совершенно секретно, особой важности'. Это особенно относилось к основным проектным данным разрабатываемых изделий и к их баллистическим характеристикам. Ведь в баллистической документации, как ни в какой другой, сосредотачиваются в собранном воедино виде все важнейшие сведения о ракете - такие, как массовые характеристики, данные по двигателям и компонентам топлива, габариты ракеты, все траекторные данные, включая минимальную и максимальную дальность полета, аэродинамические характеристики, характеристики рассеивания, масса так называемого полезного груза, координаты стартовых позиций и цели и ряд других. Поэтому почти всем работникам проектных подразделений были оформлены допуски к работам, имеющим гриф 'совершенно секретно', а тем, которым приходилось пользоваться совокупностью характеристик ракет - допуски к работам 'совершенно секретно особой важности'. Я, пожалуй, оставался единственным обладателем допуска только к материалам с грифом 'секретно'. Между тем, будучи руководителем группы баллистиков, я обязан был выдавать своим сотрудникам задания, работать с документацией, контролировать выполнение работ, согласовывать выпускаемые материалы с материалами всех других расчётно-теоретических и проектных подразделений и т.д. Все эти функции я не был в состоянии выполнять, не имея полной информации и доступа ко всей документации. Создалась совершенно нелепая ситуация, когда руководитель обладал меньшими возможностями, чем сотрудники. Надо мной стоял Лавров, у которого были, кроме нашей группы, заботы с другими группами, да и мало что зависело от него в решении возникшей трудности. Однако работа шла довольно успешно благодаря тому, что нашли некоторые обходные пути. Все необходимые материалы в архиве брали мои подчинённые, и мы работали сообща. Следовательно, моей подписи нигде в архиве не оставалось, а работники секретной части делали вид, что никаких нарушений не происходит - с формальной точки зрения все правила соблюдались. Разумеется, всё происходящее для меня лично было очень неприятно, мне давали понять, что я являюсь 'второсортным' человеком. Был и один унизительный момент, который сильно заставлял страдать самолюбие: я не имел право ставить подпись под разрабатываемыми с моим участием и под моим руководством материалами. Получалось так, что авторство принадлежало и моим сотрудникам, и моим начальникам - только не мне. Между тем основным автором текстов, техническим руководителем баллистических разделов проектов, материалов к лётным испытаниям был именно я. Помимо ущемлённого самолюбия и нарушения норм элементарной порядочности, меня беспокоили и некоторые моменты в перспективе. Дело было в том, что теоретические части таких материалов обычно включались в список трудов аспиранта или соискателя при предъявлении им диссертационной работы, эти материалы приравнивались к печатным работам, так как открытые публикации по ним запрещались. Я уже несколько лет в этом плане работал как бы вхолостую, ничего не производя. Поскольку аспирантура постоянно передо мной маячила как вожделенная морковка на палке перед носом ослика, я нервозно воспринимал происходящее. К Сергею Павловичу по этому поводу я ни разу не обращался, считая, что он в курсе всего, что делается, и, если ничего в моем положении не изменяется, значит, это не в его силах. Он ведь не единожды видел, подписывая тома проектов или других технических материалов, что моей подписи под ними нет. К подобным вещам он был чрезвычайно внимателен, поскольку отсутствие подписи как бы формально снимает ответственность с исполнителя, а потом поди разберись. А безответственность он очень не любил. Я очень хорошо запомнил, как однажды С. П. выпустил то ли распоряжение, то ли приказ о том, чтобы подписи на документах были разборчивы и соответствовали фамилии подписывающего, а не учинялись бы в виде неразборчивых каракулей. В это время С.П. уже не был начальником отдела, а был начальником КБ-1 (Конструкторского бюро №1), состоявшего уже из нескольких отделов. Начальником же проектного отдела, в составе которого была и моя группа, был Константин Давыдович Бушуев, который много позже, в 1973-75 годах, во время совместной работы с американцами над программой Аполлон-Союз был руководителем проекта с Советской стороны. К нему один или два раза я обращался за помощью в получении нужных материалов и с претензиями по поводу ненормального своего положения, сильно затрудняющего работу. Бушуев был очень осторожным человеком во всём, обладающим к тому же великолепными дипломатическими способностями, несколько суховатым в общении, но достаточно мягким и терпимым. Он ответил, что разделяет полностью мои претензии, но от него мало что зависит. 'Надо ждать, - сказал он, - и надеяться на благополучный исход'. Я думаю, что даже работавшие в 'шарашке' имели больший разрешённый доступ к материалам, чем я, а о праве подписи и говорить не о чём. Надо было всё делать, и делать хорошо, но терпеть подобные унижения и молчать. Любые резкие шаги в сложившейся ситуации могли привести к непредсказуемым последствиям. Самое минимальное - это увольнение с работы и выселение из ведомственного жилья без права работать по специальности. А как максимальное можно упечь куда угодно, предъявив самые нелепые обвинения, что и делалось постоянно над разными людьми, в разных местах, под разными предлогами. Ведь состряпать какой-нибудь подлог ничего не стоило - опыт и возможности для этого были почти беспредельные. Может быть, надо было самому бросить работу и уйти, не дожидаясь больших неприятностей, и где-нибудь пристроиться, лишь бы выжить? Однако этому, видимо, мешали два обстоятельства: первое - очень сильно был привязан к своей работе, без неё не представлял свою жизнь; и второе - характерная для меня нерешительность. Постоянная тревога и ожидание неизвестного изматывали.
Вскоре произошло событие, которое вселило в душу ещё большее смятение. Как-то, возвратясь, как часто это бывало, домой достаточно поздно, я застал жену в очень расстроенных чувствах. Она рассказала, что часов в семь вечера явились к нам домой два работника органов, предъявили удостоверения и спросили обо мне. Поскольку она ответила, что я прихожу гораздо позже, они изъявили желание подождать моего возвращения. Так и не дождавшись, они ушли часов в десять вечера и велели мне явиться к ним с утра по оставленному ими адресу. Всякому ясно, что такие визиты не наносятся ради вежливости. Стало понятно, что завтрашний день ничего хорошего нам не сулит. О чём можно думать, о чём можно говорить в ожидании завтрашней неопределённости, особенно, если известно, что эта неопределённость окрашена в ярко выраженный чёрный цвет? Если случится самое плохое, и после предстоящего свидания я не вернусь, жене надо немедленно устраиваться на работу, желательно в наше предприятие, чтобы за ней сохранилась квартира; дочку устроить в садик; сообщить в Сыр-Дарью о случившемся маме и сестре. Но возьмут ли её на работу к нам при репрессированном муже? Как наиболее вероятный вариант иметь в виду переезд в Сталино (Донецк) к матери жены, у которой там есть свой дом и кое-какие знакомства. Если завтра не вернусь, послезавтра позвонить на работу Лаврову, чтобы тот поставил в известность Сергея Павловича. Беречь дочку и себя, сохранить наш небольшой семейный фотоархив...
Больше всего меня волновало не то, что будет со мной и с женой, а судьба нашей дочери, которая могла в таком малом возрасте оказаться без отца. С утра кое-как позавтракали, положили в портфель пару белья, мыло с мочалкой, зубную щетку с порошком, полотенце, бритвенный набор, несколько конвертов с бумагой, ручку, карандаш, пару бутербродов и попрощались. Поцеловал спящую дочку, может быть, в последний раз, и вышел из дому. Нам обоим казалось, что мы уже больше не увидимся, во всяком случае - в ближайшее время, но маленькая надежда где-то в душе теплилась - человек ведь всегда надеется.
Было тихое солнечное приветливое утро. Ранние цветы в нашем дворе уже отцвели, летние ещё только начинали образовывать бутоны, воздух был легким и каким-то по-особому вкусным. Очень не хотелось в такой вот день оказаться где-то взаперти, не имея возможности быть там и с кем ты хочешь, делать то, что хочешь. 'Неужели это конец нормальной жизни, - думалось мне, - что же ждет нас всех впереди?' Бросив последний взор на наше крыльцо, на ступеньках которого стояла с печальной улыбкой жена, я шагнул за калитку. Я совершенно не заметил, как механически прошел двадцать минут пути до
