Страх. История политической идеи

американской свободы, дорожат граждане, лидеры, интеллектуалы.

Эта доктрина представляла собой проблему, особенно в Соединенных Штатах. Несмотря на все ограничения, которые наша Конституция накладывает на сильное, централизованное правительство, никто не сможет отрицать, что мы были свидетелями периода расцвета политического страха. Начиная с Законов об иностранцах и подстрекательстве к мятежу конца 1790-х до репрессий против аболиционистов в начале XIX века до антииммигрантской и антилейбористской паники конца XIX века и до разнообразных красных угроз века XX, Соединенные Штаты едва ли были свободны от использования страха как формы запугивания. Известным аналитикам этих событий было непросто примирить произошедшее с нашими либеральными политическими институтами. Как им это удалось? Посредством нахождения источников политического страха за пределами политической сферы — в психической тревожности и культурных страхах беспокойного населения.

Рассмотрим пример маккартизма. Маккартизм был многомерной системой политических репрессий, но, пожалуй, одним из его важнейших источников были объединенные усилия крупного бизнеса, Республиканской партии и ФБР по подавлению движений организованных лейбористских сил и прогрессивных левых в конце 1940-х. Вопреки общенародным убеждениям маккартизм действовал по планам самого государства и общества, которые, в представлениях либералов, восхвалялись и рекомендовались как противоядие от страха. Отдельные законодатели, вроде сенатора Джозефа Маккарти, преуспевали благодаря фрагментированному характеру власти Конгресса, в котором лидировали отцы- основатели[4].

Разделение законодательной и исполнительной власти, амбиции и конкуренция между индивидуальными политиками, восхваляемые в «Федералисте» как проверка репрессивного правительства, привела Гарри Трумена, Хьюберта Хэмфри и многих других либеральных демократов к поддержке (часто вопреки их собственному мнению) некоторых драконовских законодательных мер в Америке XX столетия. А там, где не могло действовать государство, в дело вступало плюралистическое общество. Буквально тысячи служащих и предпринимателей, бизнес-групп и профсоюзов, церквей и синагог, местных организаций и гражданских ассоциаций — эта плотная, богатая инфраструктура гражданского общества, прославляемая интеллектуалами, от Токвиля до Роберта Патнэма, помогала порождать и поддерживать политический страх, часто при тайной поддержке ФБР. Соседи шпионили и доносили на соседей, проповедники — на прихожан, учителя — на студентов. Предприниматели увольняли или отказывались нанимать работников, профсоюзные лидеры вычищали местные отделения профсоюза, частные группы исключали отдельных членов.

Но для многих интеллектуалов того времени — таких светил социологической мысли холодной войны, как Ричард Хофштадтер, Дэниэл Белл, Толкотт Парсонс, Сеймур Мартин Липсет, Натан Глэйзер и Дэвид Рисман, — маккартизм не так уж далеко ушел от психопатологии, культурного атавизма демократического общества. Как они утверждали, боязнь коммунизма росла благодаря статусным беспокойствам эгалитарного общества, навязанным государству в форме репрессивного законодательства. Другими словами, маккартизм не был инструментом элиты или институциональной власти, равно как и продуктом либерального правительства. Это был симптом, который Хофштадтер назвал «параноидальным стилем американской политики»³². В условиях, когда страх охотнее описывали как стиль, чем как реальность, и скорее как случай перевозбужденного воображения, чем как реакцию на конкретные политику и практику, интеллектуалы не волновались по поводу его репрессивных тенденций. Уверенный в том, что маккартистский страх не имел политического значения, критик Лесли Фидлер беззаботно объявляет его неактуальным: «С одного конца страны на другой несется „Меня запугивают! Я боюсь высказаться!“ и еще более громкое в ответ „Смотри! Его запугали! Он боится высказываться“»³³. И это в то время, когда один или двое из пяти американских рабочих подвергались чему-то вроде политического расследования или присяге на благонадежность³⁴. Хотя у интеллектуалов было много оснований для недооценки политических источников и последствий маккартизма, одним из них была приверженность либерализму и либеральному анализу политического страха. Ведь если единственным видом режима, порождающим страх, является преступное государство насилия, подавляющее независимое гражданское общество, то получается, что страх в Америке происходит от неполитических источников — культуры и психологии масс. По мнению многих интеллектуалов, именно так и было.

Как мы могли бы думать о политическом страхе

Я хотел бы обратить внимание на то, что политический страх — не добродетельный посредник между личностью и обществом; не пребывает он и за пределами сферы политики, либеральной или какой-либо другой. Вместо этого он является политическим орудием, инструментом элитного правления или мятежного движения, созданного и поддерживаемого политическими лидерами и активистами, готовыми на нем заработать, либо потому, что страх помогает им достичь определенной политической цели, либо потому, что он отражает или поддерживает их моральные и политические убеждения, а то и по обеим причинам. Наше понимание политического страха лишь отвлекает внимание от того, что же политический страх порождает в действительности. Рекомендуя нам принять наш страх, скрывая политические конфликты, его порождающие, и рассматривая либерализм лишь как решение, а не возможную проблему, авторы, предлагающие такой образ страха, умышленно или неумышленно оказывают поддержку тем силам общества, которые, благодаря страху, могут многое приобрести. Подобным же образом, намеренно или непреднамеренно они отказывают в поддержке тем общественным силам, которые из-за него могут многое потерять.

Политический страх может действовать одним из двух возможных способов. Во-первых, лидеры и активисты могут определить, чтó является или чтó должно являться главным объектом страха в обществе. Политический страх такого рода почти всегда охотится за реальной угрозой. Она редко, практически никогда не создается из ничего, но поскольку ущерб в жизни столь же разнообразен, как и удовольствия, политики и другие лидеры обладают большой свободой в определении того, какие угрозы достойны политического внимания, а какие — нет. Именно они устанавливают угрозу благосостоянию населения и интерпретируют природу и источник такой угрозы, а также предлагают методы противостояния этой угрозе. Именно они делают определенные страхи предметом гражданского обсуждения и общественной мобилизации. Это не значит, что каждый представитель общественности действительно боится избранного объекта (например, не каждый американский гражданин сегодня запуган терроризмом). Это просто значит, что объекты доминируют над политической программой действий, вытесняя другие возможные объекты страха и внимания. При выборе, толковании и реагировании на эти объекты страха лидеры руководствуются своими идеологическими представлениями и стратегическими целями. Они рассматривают опасность сквозь идеологическую призму, которая показывает, рассматривают ли они определенную опасность как непосредственную, и сквозь линзу политической возможности, которая определяет, рассматривают ли они эту опасность как полезную.

Проследим, например, за судьбой угрозы распространения сибирской язвы вскоре после 11 сентября. Между 5 октября 2001 года, когда началась эта история, и концом ноября от язвы погибли 5 человек и 18 были инфицированы. Государственные чиновники немедленно отыскали признаки того, что атака исходит с Ближнего Востока (точнее, из Ирака). Высокопоставленный ученый, вовлеченный в расследование, впоследствии признался: «Я знаю несколько людей [в администрации Буша], которые хотели бы найти предлог, чтобы обвинить Ирак». Вследствие этого, по словам высокопоставленного чиновника разведывательной службы, правительство Соединенных Штатов «искало малейшую улику, которая имела бы отношение к Ираку или любому другому иностранному источнику». Но добавил: «Их просто не было». Пока дело о сибирской язве связывали с Ближним Востоком, чиновники агрессивно занимались этой угрозой, и средства массовой информации не скупились на внимание. В октябре, вслед за вспышкой эпидемии «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» опубликовали 1192 материала о сибирской язве, в ноябре — 886. Однако в декабре это число упало до 400, к февралю о сибирской язве было лишь 140 упоминаний. Что же произошло? Отчасти дело в том, что вспышка сошла на нет: о последнем случае заражения сообщалось в ноябре. С другой стороны, расследование зашло в тупик, обнаружив лишь несколько зацепок, хотя и не столь уж мало, как об этом позже заявило правительство. Важным также было то, что за ноябрь и декабрь правительство пришло к осознанию того, что правонарушителем был американский гражданин, возможно, со связями в Вооруженных силах США. В тот момент правительство просто потеряло интерес к