разным. Можно рассматривать симптомы как некий содержательный язык и находить скрытые связи, например, между волками и волчьим временем, между Капитаном и контролем, между пустотой и утратами. Можно понимать симптомы как безъязыкость и печальный язык, и связывать их с жизненной ситуацией и коммуникативными возможностями пациента. А можно рассматривать симптомы как выражение того, что ему остается, когда утрачено все другое, они - это единственная синичка и пришедший на помощь волк.
Но главный смысл в том, чтобы все эти подходы были полезными и правильными. Возвращаясь мысленно к своей собственной истории и думая о пациентах, с которыми мне доводилось встречаться сначала как с товарищами по несчастью, а позже в качестве тех, кого мне самой приходилось лечить, я ясно вижу, что для одного и того же симптома, у одного и того же лица возможен любой из этих трех подходов, смотря по тому, в какой конкретной ситуации возникли симптомы. Но первый подход - самый главный и самый важный. Именно он направлен против «болезни»: в голове царит хаос, и человек сам толком не понимает себя и других людей, кроме того, ты не можешь высказать себя так, чтобы это было понятно тебе самому или другим людям. В этом заключается главная беда. Но как только она появилась, вслед за ней появляются и другие вещи, и болезнь обрастает прямыми и косвенными последствиями.
Многие из привычных способов, которые служили для решения проблем и помогали справляться с ситуациями, пропадают одновременно с появлением пышного букета симптомов. И в этой ситуации симптомы постепенно приобретают новые функции, кроме тех, для которых они были предназначены первоначально. Если у тебя есть молоток и отвертка, ты будешь отверткой завинчивать винты, а молотком забивать гвозди. Но если у тебя заберут молоток, а тебе по-прежнему требуется забивать гвозди, ты, наверное, попробуешь забивать их ручкой отвертки. Так случилось с некоторыми из моих симптомов. Первоначально они появились как знаки того, что в моей жизни и в моих функциях что-то разладилось, но со временем первоначальные симптомы стали обслуживать альтернативные области, вследствие чего один и тот же симптом стал обозначать разные вещи. Случалось, что в понедельник мои попытки причинить себе физический вред можно было истолковать, как метафорическое выражение душевной боли или потребности вернуть себе утраченный контроль над хаотической действительностью, однако во вторник те же попытки больше относились к чувству одиночества и желанию установить контакт с персоналом.
В то же время я знаю, что не все симптомы полностью укладываются в вышеописанную модель. Некоторые симптомы, в частности, те, которые влияют на парадигму мышления и понимания, в эту схему не укладываются. Здесь мы имеем дело с отклонениями основополагающего характера, относящимися к неспособности понимать, истолковывать и обрабатывать восприятия, и этот недостаток способствует развитию других симптомов. Про себя я могу сказать, что мир представлялся мне часто чрезвычайно конкретным, и я могла приписывать конкретным действиям какой-то метафорический смысл и соответственно на них реагировать.
Так, например, участвуя в утренней зарядке в больнице, я, зная, что в данный день у меня нет мотивировки к работе, направленной на то, чтобы меняться, я не желала «тянуться», то есть совершенно конкретно тянуться руками вверх, поднимая их над головой и вытягивая туловище. Для меня это было бы тогда равносильно лжи, потому что я знала, что сегодня не хочу «тянуться» как на сеансе психотерапии, так и на зарядке. Из-за этого я часто раздражалась на окружающих, которые ожидали от меня выполнения этих действий: ведь я им уже высказала свое мнение, и не моя вина, если они не слышали! Так я думала, не отдавая себе отчета в том, что другие, разумеется, не могли понять, что я имела в виду, и даже не догадывались, что я им что-то хочу сообщить. Точно так же я иногда совершенно неправильно понимала высказывания, действия и намерения других людей. Так, например, я вспоминаю, как сиделка на поднадзорном отделении по вечерам обходила палаты и забирала нашу одежду, которая не должна была оставаться у нас на ночь. Она только что побывала в соседней палате, где лежал мужчина, забрала ' его одежду и зашла ко мне за моими вещами.
Когда она вошла, раздался сигнал тревоги, она выпустила из рук охапку вещей и кинулась на звонок. У меня на полу осталась одежда моего соседа, включая его кроссовки. Кроссовки были мужские, большого размера и с длинными шнурками. Я огорчилась и обиделась, потому что сиделка была мне симпатична, и я думала, что она ко мне хорошо относится, к тому же у меня в тот вечер не было никакого желания покончить с собой, но, тем не менее, я покорно сделала то, о чем она меня «попросила» - начала вынимать шнурки из кроссовок, чтобы сплести из них веревку и повеситься. Признаюсь, что я нарочно, хотя и не очень, но все же замешкалась, потому что сама совсем не хотела причинять себе физический вред и надеялась, что сестра, может быть, еще передумает. Тем не менее, к тому моменту, когда сиделка вернулась, работа моя продвинулась уже довольно далеко, и женщина рассердилась.
Наверное, она вдобавок еще и испугалась, но этого я тогда не понимала. Я же пришла в смятение, разозлилась и обиделась: ведь она же сама попросила меня так сделать, раз поставила передо мной башмаки, так что ей совершенно не за что было на меня сердиться, я же только выполнила то, что мне было велено. Для меня простое конкретное действие, даже нечаянное, несло в себе такой же смысл, как высказывание, но и высказывания я тоже могла иногда понять совершенно неправильно. Я придавала метафорам конкретное значение, а конкретным вещам - метафорическое. По-видимому, это началось у меня гораздо раньше.
Перечитывая сейчас книжки, которые я любила в двенадцать-четырнадцать лет, я вижу, что очень многое интерпретировала тогда неправильно, вычитывая второй смысл там, где для этого не было никаких оснований. Поэтому я очень часто истолковывала что-то неправильно, и нередко случалось, что люди неправильно понимали меня. В мире все было смешано и перепутано, так что в нем трудно было разобраться, и я из-за непонимания часто сердилась и приходила в отчаяние. У меня не получалось сотрудничать с окружающими людьми, потому что я не понимала происходящего, люди же часто отказывались сотрудничать со мной, потому что им казалось, что я этого не хочу. На самом деле это было не так. Я очень хотела, но не умела.
Поэтому для того, чтобы добиться взаимодействия, нужно, отвлекаясь от описаний и диагнозов, обращаться непосредственно к пониманию, к ресурсам и жизненной ситуации. Симптом - это и есть симптом, а не болезнь как таковая, симптом лишь указывает на что-то другое. В этом, может быть, и заключается главная опасность диагноза. Иногда он замыкается на себе и скрывает от взгляда самое важное. Диагноз, как уже говорилось, ставится на основе симптомов, которые проявляются у данного человека. Это могут быть искаженные представления, галлюцинации и т.д. Арнхильд слышит голоса (у нее есть и другие симптомы), значит у Арнхильд шизофрения. Почему Арнхильд слышит голоса? Потому что она больна шизофренией. Вот круг и замкнулся. Все остальное остается за его пределами, из этого круга нельзя ничего извлечь, он не позволяет вникнуть во что-то глубже. Между тем как раз и требуется углубленное понимание.
Как я понимаю это теперь, мое состояние, моя болезнь влияла на
Конечно, этот образ не полностью передает картину происходящего, а сломанная нога, разумеется, не идет ни в какое сравнение с такой серьезной и продолжительной болезнью, какой является шизофрения. Но, по моим ощущениям, я все время оставалась где-то там внутри, и я хотела и желала того же самого, чего желала прежде и чего по-прежнему желаю сейчас: это желание жить, развиваться, расти; желание обычной хорошей жизни для меня и для тех, кого я люблю, понимания, уверенности в завтрашнем дне и хороших, дружеских отношений с другими людьми. Однако, хотя содержание оставалось прежним, форма, в которой оно выражалось, стала такой искаженной и путаной, что ни я сама, ни другие не могли в ней ничего понять. Но если ты чего-то не понимаешь, это еще не значит, что этого вообще нельзя понять. Только приходится больше потрудиться для того, чтобы добраться до смысла.
Больше всего меня пугает в «прописных истинах» то, что они концентрируют все внимание на форме, на внешней стороне, поддающейся наблюдению и описанию, почти не оставляя места для содержания. Они так сосредоточены на описании, что не оставляют места для понимания. И они так
