мог удаться; в перспективе были либо реакция Павла I и его сыновей, либо декабризм. Надо было или отказаться от идеи народного блага, или же понять ее так, по крайней мере, как ее понял Мирабо. Фонвизин не мог сделать ни того, ни другого. Но его путь был путем, ведшим к Мирабо. Крушение его утопической программы выявило то, что в ней было подлинного: борьба с рабством, борьба с деспотией. Племянник Д. И. Фонвизина, декабрист М.А. Фонвизин, пошел по его пути дальше. Свою социальную программу Фонвизин изложил в записке «Краткое изъяснение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина», первая часть которой представляет собою перевод, а вторая – оригинальное сочинение Фонвизина*. Он требует в этой записке существенных реформ. Общий его итог таков: «Словом, в России надлежит быть 1) дворянству совсем вольному, 2) третьему чину совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным, когда будут они такими земледельцами или такими художниками (т.е. ремесленниками), чтоб со временем могли привести в совершенство деревни или мануфактуры господ своих». Фонвизин требует ограничения крепостничества, предоставления права освобождения от него как по образованию, так и по купеческой и ремесленной деятельности; он считает необходимым предоставить крестьянству широкие права на получение высшего образования (оно было закрыто в XVIII веке для крестьян законом) и на занятие любой деятельностью. Фонвизин придает огромное значение росту и свободе буржуазии, мелкой буржуазии и интеллигенции, вышедшей из их среды (в сумме это и есть «третий чин»), хотя над всем и возносит дворянство.
* Напечатано анонимно в «Архиве кн. Воронцовых»,
Письма из Франции. В 1777–1778 гг. Фонвизин путешествовал по Европе и довольно долго пробыл во Франции. Там уже назревал революционный взрыв. Буржуазия шла на штурм власти. Феодализм разваливался на глазах. И вот, Франция произвела на Фонвизина тягостное впечатление. Он видел явственно приближение крушения старого режима, он видел торжество Вольтера – грандиозную демонстрацию, устроенную великому врагу деспотизма и фанатизма французским народом; но он не был охвачен пафосом грядущих побед буржуазии, он брюзжал, его раздражало то, что было в стране началом обновления, тем более, что он не мог горевать и о прошлом, во Франции он увидел остатки той же тирании, которою он ненавидел в России. И рабство феодальной Франции прошлого, и капитализация «свободной» Франции прошлого, и каритализация «свободной» Франции будущего вызывают его негодование.
Он высмеивает аппарат высасывания из страны налогов, произвол, неправосудие, разврат власти и «высшего общества» старого порядка. Но с удивительной зоркостью видит он и ложь буржуазных «свобод» при сохранении власти денег. «Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен будет умереть с голоду. Словом, – вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов», – писал Фонвизин из Франции П.И. Панину. Ряд писем к брату его начальника и учителя, обширных писем-очерков, тщательно литературно обработанных, был плодом путешествия Фонвизина за границу; это были письма, предназначенные играть роль публицистических статей, известных читателю в списках своего рода подспудной журналистики панинского круга. Белинский писал, что эти письма «по своему содержанию несравненно дельнее и важнее «Писем русского путешественника» (Карамзина): читая их, вы чувствуете уже начало Французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником».
Фонвизин и во Франции остается врагом церковного фанатизма, церкви. Он пишет: «Попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой – сильное отвращение к здравому рассудку». Но он против атеизма, против освободительной проповеди революционных мыслителей. «Впрочем, те, кои преуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философией. Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей – или рабство или наглость разума».
О философах, идеологах и вождях передовой буржуазии Фонвизин пишет с озлоблением. «Д'Аламберты, Дидероты – в своем роде такие же шарлатаны, каких видел я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присоединяет беспримерное тщеславие». Или в другом месте:
«Из всех ученых удивил меня Д'Аламберт. Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премизерную фигуру и преподленькую физиономию». И вот вывод из наблюдений над жизнью передовой страны, из изучений ее литературы, ее быта: «Славны бубны за горами, – вот прямая истина» (Письмо к сестре).
Фонвизина интересует Франция не только и не столько сама по себе, сколько потому, что он надеется, изучив ее, лучше понять пути России. Во имя своей родины он мыслит и творит.
Горячая любовь к ней заставляет его искать лекарств от язв, разъедающих ее. И вот он убедился в том, что путь Франции не дает счастья народу, здоровья государству. Для России он хочет большего, чем развитие капитализма; чего именно он хочет – он и сам ясно не представляет себе. Но он знает, что в России плохо, и знает, что именно в России прежде всего плохо: рабство и самодержавно-чиновничья деспотия. Пока и то и другое существует, он задыхается на родине и мечется в поисках освобождения.*
* В дореволюционной литературе о Фонвизине высказывалась мысль о том, что нападки Фонвизина на Францию обусловлены его российским национализмом, шовинизмом славянофильского толка.(Незеленов А. И. Литературные направления в екатерининскую эпоху. СПб., 1889. С. 285–291) или же просто его «квасным патриотизмом» (П ы п и н А. Н. История русской литературы. Т. IV. СПб., 1913. С. 99). Такой взгляд глубоко несправедлив. Патриотизм Фонвизина не только не заставлял его закрывать глаза на недостатки русского государства, но, наоборот, обострял его недовольство ими.
При этом, – хотя Фонвизин бранил французских просветителей, – он вовсе не был чужд их учений*. В основе его концепции идеального государства, и в частности идеальной России, лежит учение Монтескье. Но только если сам Монтескье, рисуя различные типы государственного устройства, готов предпочесть буржуазную демократию с движущим принципом ее, «добродетелью», Фонвизин избирает другой идеал – аристократическую ограниченную монархию, движущая пружина которой, по Монтескье, – честь. Дальше Монтескье и его умеренных интерпретаторов (Бильфельда, Юсти) Фонвизин не пошел. Революционно- демократическое политическое мировоззрение Руссо или Мабли ему чуждо. Но всеми силами своей души он ненавидел деспотию, неограниченное «беззаконное» самодержавие, ненавидел вместе с Монтескье и с его гораздо более радикальными учениками. Деспотия – это было правительство Екатерины II, правительство Потемкина. «Царь, коего самовластие ничем не ограничено» – первый враг Фонвизина. «Фундаментальные законы» (по Монтескье), конституция – первое его требование. В одном из его переводов читаем: «Человек рожден свободным, никогда не покорялся прихотям государским» («Похвальное слово Марку Аврелию» Тома).
* Характерно, что ряд критических замечаний Фонвизина о французских нравах прямо заимствован им из французских же книг: из работы Дюкло «Considerations sur les moeurs de се siecle» («Размышления о нравах нашего времени», 1751), отчасти из «Философских мыслей» Дидро. Заимствования из Дюкло были указаны еще в книге П. А. Вяземского «Фонвизин», СПб., 1848.
Фонвизин боролся за свои политические идеалы и словом и делом. Никита Панин и его «партия» вели большую игру. Попытки легально добиться от Екатерины II реформ – ограничения крепостного права и введения законов, ограничивающих деспотию, – ни к чему не привели; «партия» перешла к борьбе методом заговора. Н. Панин втягивал в свои планы своего воспитанника, наследника престола – Павла Петровича. Фонвизин кипел в этом котле, подготовлял взрыв. Потемкин, ставший с 1774 г. властителем страны, решил исподволь расправиться с дворянским либерализмом. Правительство собрало вокруг себя силы помещичьей реакции, мелкопоместную шляхту, «верных подданных», рабовладельцев, реконструировало свой бюрократически-полицейский аппарат, возглавленный кучкой вельмож, магнатов земли и крепостной промышленности, грабителей в лентах и звездах.
