в пределах одного жанра элементов низкого и высокого. Первичная схема его – схема героической поэмы, причем перелицовке подвергся целый ряд ходовых мотивов эпопеи. При этом именно то обстоятельство, что эффективность поэмы Майкова зависит от примышления читателем фона жанровых схем эпопеи, определяет ограниченность читательского круга, на который был рассчитан «Елисей». Поэма могла «дойти» полностью лишь до такого читателя, который обладал элементарным художественным и «словесным» образованием в духе классицизма; таким читателем прежде всего был человек, приобщенный к столичной культуре. О том же говорят мифологические имена, литературные реминисценции, элементы злободневности и целый ряд литературных намеков, полемических выпадов, пародийных пассажей, которыми насыщена поэма Майкова. Грубость ее материала и словаря не противоречат этому.
Дворянские вкусы в XVIII веке не были чопорны, и салонная изысканность еще не была свойственна даже русским щеголям эпохи Майкова, а тем более каким-нибудь гвардейским офицерам, чиновникам и проживающим свои доходы в столице помещикам, которые составляли его аудиторию. Не изменяет дело и то обстоятельство, что действующие лица «Елисея» – ямщики, проститутки, купцы и т.п. Майков изображал «низкий» быт под углом зрения комизма, несоизмеримости этого материала с обязательным достоинством жанра эпопеи. Для него быт ямщиков и т.п. – экзотика; ямщик для него – фигура комическая уже потому, что он ямщик, и потому, что он затесался в хорошее общество александрийских стихов, мифологических имен и риторических фигур. Майков даже не дает себе труда осуждать пьянстно, дикость, драки, безобразия быта «низов» общества. Конечно, Майков не хотел издеваться над ямщиками и позорить их занятие. Но грубость нравов ямщиков была для него комична в силу его социально-художественного мировоззрения.
Следует отметить ориентацию майковского «Елисея» на тематические мотивы Виргилиевой «Энеиды»: «Елисей» в значительной степени представляет собою вольную перелицовку «Энеиды» (см. сцены на Олимпе; история любви Елисея и начальницы Калинкинского дома и история любви Энея и Дидоны; рассказ Елисея и рассказ Энея по внушению бога; любовница Елисея после бегства и Дидона). В тексте «Елисея» есть и прямые сопоставления, как бы отсылки к «Энеиде».
Метод построения комической поэмы, рекомендованный Буало, не преобладает в «Елисее». Майков широко использует и изложение «высоких» мотивов «низким» слогом, переплетая обе манеры столкновения противоречивых элементов. Вообще говоря, художественный метод, примененный в «Елисее», отличается от того, образец которого дал Буало, значительно отличаясь и от скарроновского («призывания» и упоминания Скаррона в «Елисее» следует понимать лишь в смысле пародийного использования условного имени откровенного шутника и бюрлескника).
Независимо от бюрлескного соединения различных жанровых элементов, речь Майкова приобретает особый колорит из-за обилия в ней необычайных, крайне грубых, иногда каких-то вычурных выражений. Тут и «задница», и «шальной детина», и «Нептун – преглупая скотина», и богини, и божки, которые должны «изнадорвать читателей кишки»; «расквашенные носы», носы, из которых сделана «плющатка», «плюгавцы», «сержант отдулся спиною», «она туда-сюда хвостишком помотала, потом ударов им десяток рассовала», «друг друга в рыло бьют» и т.д. и т.д. То же самое намечено уже у Сумарокова в его баснях. Признак всех таких выражений – именно их назойливость, то, что они необычны, выисканы как специально грубые, залихватски-разговорные, «пьяные» речевые формулы. Перенапряжение того же приема найдем и у Баркова.
Как и Сумароков, согласно системе русского классицизма, Майков искал смешного прежде всего в особых смешных словах. Конечно, наряду с ними, он пользовался и готовыми тематическими мотивами, также заранее определенными как смешные. Но, создавая комическую поэму, он должен был использовать и всю ту сумму слов, которые исключали представление о высоком, серьезном, важном и, наоборот, вызывали смех.
В еще большей степени, чем «Игрок ломбера», «Елисей» – произведение не только комическое, но и сатирическое и злободневное. Политическая тенденция «Елисея» тесно связана с социально- политическими установками Сумарокова, верным учеником которого является Майков в своей поэме и в этом отношении. Он нападает, подобно своему учителю, на откупщиков-капиталистов, на купцов. Они изображены теми же чертами, что у Сумарокова. Майков делает завязкой своей поэмы повышение цен на водку; вопросу о равенстве цен посвятил Сумароков в 1769 г. (за год до написания «Елисея») статью «О всегдашней равности в продаже товаров», в которой ратовал за запрещение повышения цен. Нападает Майков в своей поэме и на взяточников-подьячих. Наконец, в «Елисее» Майков нападает и на литературных врагов Сумарокова – драматурга Лукина и поэта В. Петрова.
Именно боевой сатирический характер «Елисея» позволил Майкову внести в эту поэму обильный бытовой материал, немало острых зарисовок подлинной социальной действительности его времени. В этом отношении «Елисей» представляет собой закономерное, но в то же время самостоятельное развитие начал, заложенных в самой сути русского классицизма уже у Сумарокова. Действительно, для французского, вообще западного классицизма откровенный натурализм «Елисея», заключенные в нем картины «низменного» быта – вещь невозможная. Но русский классицизм нес в себе с самого начала возможность появления «Елисея». Сатирический бытовизм сумароковских басен (ср. еще раньше – в сатирах Кантемира) в перспективе своего развития ставил вопрос о конкретной реальности. Как ни отрицательно и свысока относится Майков к изображенным им людям из «низов», он все же изображает их в «Елисее» не попутно, не на втором плане; он посвящает им всю поэму, довольно обширную по объему.
«Социальная среда «Елисея», – пишет В.А. Десницкий, – чумаки, подносчики и откупщики, бурлаки, сапожники, портные и ткачи, ямщики, купцы, подьячие, художники, крестьяне, спасские школьники, «вольные» женщины в рабочем исправительном доме» и т.д. У Майкова найдем мы ряд бытовых картин, которые реалистически изображают нам жизнь наших общественных классов в дворянском феодальном государстве. Вот «темничные юдоли», куда попадает пьяный Елисей, но куда крестьяне и городские мастеровые люди попадали не только за пьянство:
Там зрилися везде томления и слезы,
И были там на всех колодки и железы,
Там нужных не было для жителей потреб,
Вода их питие, а пища только хлеб;
Не чермновидные стояли тамо ложи,
Висели по стенам цыновки и рогожи,
Раздранны рубища всегдашний их наряд,
И обоняние единый только смрад;
Среди ужасного и скучного толь дома
Не видно никого в них было економа;
Покойно там не спят и сладко не едят;
Все жители оттоль как будто вон глядят,
Лишенны вольности напрасно стон теряют
И своды страшные их стон лишь повторяют,
Их слезы, их слова невнятны никому.
Вот в комических тонах данная, но в то же время весьма жизненная картина земельных отношений подгорных валдайских крестьян...:
Уж мы под ячмени всю пашню запахали.
По сих трудах весь скот и мы все отдыхали
Уж хлеб на полвершка посеянный возрос,
Настало время нам итти на сенокос.
А наши пажити, как всем сие известно,
Сошлись с Валдайскими задами очень тесно.
Их некому развесть опричь межевщика:
Снимала с них траву сильнейшая рука
И так она у нас всегда бывала в споре...
