– И всё-таки непонятно, что плохого в Америке…
– То, например, что Америка и большевизм – это одно и то же, – спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, объявила Лиза, нисколько при этом не смутившись переменой темы.
– Как это?! – опешила я.
– Да так… Всё мечта о лучшей жизни. А главное – с прошлым порвать и с восторгом ждать светлого будущего. В этом их закон и пророки. В это все верят…
– Ты хочешь сказать, что Иван Петрович... – перебила я Лизу.
– Папа пустоте служит, – сказала Лиза, уставившись себе под ноги, – и всегда служил. А пустота – это когда новый человек торжествует. А разве важно, кто этот новый человек? Важно, что ненависть к старому… – она не закончила фразы.
– К старому человеку? – усмехнулась я.
– Нет. К старому вообще. К старым традициям.
– А Люггер? – мне захотелось сбить её с толку. – Красивый, улыбчивый…
– Потому и лыбится, что суда боится, – отвесила Лиза.
– Какого ещё суда?
– Суда... – Лиза поддела носком какую-то жестянку, и жестянка с грохотом покатилась по тротуару. – Они же отношения в суде выясняют…
– Ну и что? Это нормально!
– Это прибыльно, а не нормально.
– Это цивилизованная форма общения…
– Это пустота, – глядя куда-то в сторону, сказала Лиза.
– Да почему?
– Это против традиции.
– И какой же? – усмехнулась я.
– Весьма унизительно иметь тяжбы. Гораздо лучше оставаться обиженными и терпеть лишения…
– Ты это серьёзно?..
– Да…
К счастью, мы уже пришли.
– Ты куда сейчас? – как можно более беззаботно спросила я у Лизы.
– К себе в избушку… – Лиза вздохнула.
Мне показалось, что она окончательно разочаровалась во мне. Впрочем, так же как и я в ней.
VIII
По приезде Лизы Иван Петрович долго не мог договориться с сёстрами, у кого Лизе суждено остановиться. Иван Петрович требовал считаться с отцовскими правами, но Ольга Петровна и Татьяна Петровна всячески давали понять, что в одном доме с моей матерью Лизе может показаться неуютно. Согласились на том, что Лиза остановится в нашем флигеле. Флигель – это громкое название сарая, сидевшего, как старый гриб, под огромной берёзой. Когда-то до отказа набитый разным хламом, стараниями матери сарай был переоборудован.
Что только ни хранилось в нашем сарае: обрезки досок, ржавые вёдра и лопаты, сломанный садовый столик, старые куклы и велосипеды – казалось, здесь разместился археологический музей. Но однажды у кого-то в гостях мать увидела летний домик и загорелась устроить у себя такой же. Хлам немедленно был препровождён на свалку, стены сарая обили вагонкой, крышу перекрыли, полы перестелили. Снаружи домик выкрасили тёмно-зелёной краской, поставили небольшое крылечко с перильцами, к белому оконцу прицепили резной наличник, заказанный матерью у какого-то местного умельца. И сарай стал флигелем.
Мать сама с удовольствием живала в нём. А однажды поселила там своего троюродного брата из Новгородской драмы. И непонятно было, зачем она его пригласила: не то хотела предъявить городу, не то убедиться, что флигель и впрямь нужен.
Мне кажется, первое время мать была благодарна Лизе за то, что та квартировала во флигеле. Тем более что в дом Лиза являлась только к столу. Я же впервые оценила преимущества флигеля, когда Лиза исчезла за его дверью сразу после нашего разговора.
Мать была уже дома.
– Наконец-то… – суетливо и с каким-то деланным недовольством встретила она меня в сенях. – А где… где Лизунька-то наша?
– Где ей быть? – огрызнулась я.
Меня покоробило от этой «Лизуньки». Свою мать я знаю наизусть. Иногда мне делается противно, оттого что я так хорошо её знаю. Лучше бы мне вовсе не знать её – нам было бы легче существовать рядом.
Этот тон, эта нарочитая ласковость и деловитость означают, что мать, точно паучиха, надумала втянуть новую жертву в свою паутину. Выбор её пал на Лизу. Сначала, только подбираясь, она будет льстить и лицемерно ласкать Лизу. Она станет перехваливать достоинства и оправдывать недостатки. Потом она станет жаловаться Лизе, потом попытается заставить её обругать или высмеять тёток. Потом, когда сочтёт, что дело сделано, ткнёт Лизой в глаза Ольге Петровне. Кончится же этот припадок тем, что и Лиза попадёт в разряд злейших врагов, и мать покажет всему миру доказательства смертельной обиды. Скорее всего, мать явится во флигель в самый неподходящий момент, а после выяснится, что Лиза не напоила её чаем.
Свою жизнь мать превратила в беспрерывную склоку. Наблюдать за этим – сущее проклятие. Я не сомневалась: суетится она, изображая недовольство, только потому, что довольна ссорой в ресторане. Выходило, что день не зря прожила. К тому же предвкушает новую ссору, в которую втянет Лизу.
Мать – та самая бодливая корова, которой Бог рога не дал. Она не понимает, что, сотрясая воздух, досаждает своим золовкам не более чем стайка мошкары в жаркий день.
Лично меня больше всего угнетает скука, навеваемая этой бестолковой суетой.
– Слушай-ка… давай… давай сбегай за Лизунькой… обедать будем, – не унималась мать. – Сейчас Иван Петрович приедет… давай… сбегай. Хотя… Илья там пришёл… иди уж. Сама за Лизунькой сбегаю…
Меня снова покоробило. И я пожалела, что Ильи в ту минуту не оказалось рядом. Вот бы на глазах у матери положить его руку себе не грудь и впиться ему в губы! Это сбило бы с матери её бестолковую радость. Но поскольку Ильи не было рядом, мать безмятежно отправилась за Лизой. Мне же ничего больше не оставалось, как идти в свою комнату, где ждал меня Илья.
На вопрос «кто такой Илья?» мне трудно ответить. Пожалуй, самый точный ответ был бы таким: «Илья – это моя болезнь». Более всего на свете я хотела бы избавиться от привязанности к нему. Я не хочу любить его, но ничего не могу с собой поделать. Я больна этим человеком.
Я знаю его всю жизнь – в школе мы учились вместе. И всю свою жизнь я то ли люблю, то ли ненавижу его.
Я обратила на него внимание во втором классе. На уроке Родной речи. Кажется, это именно так называлось. Нашей первой учительницей была нервная, экзальтированная дама. Объясняя нам как-то правописание безударных гласных, она в числе непроверяемых ударением слов привела слово «работа». Дети приняли пример на веру. Но Илья поднял руку.
– Слово «работа» можно проверить словом «раб», – объявил он.
Не знаю, хотела ли она сохранить лицо и обратить неосведомлённость в преднамеренность. Хотя сложно представить, чтобы она в самом деле не знала того, о чём догадался пытливый второклассник. По-моему, она была вполне искренна, когда ответила ему:
– Конечно, Илья. Но не будем проверять такое слово как «работа» таким словом как «раб»!
И даже глаза у неё заблестели. Бедняжка, наверное, не видела разницы между «работать» и «трудиться»!
Зато я увидела разницу между Ильёй и остальными. С того самого дня я стала считать его умным. А прошло всего лишь несколько лет, и я стала считать его красивым. Он действительно был хорош, что-то от Печорина: светлые волосы, чёрные брови. Однажды, кажется в седьмом классе, мы встретились с ним глазами. С тех пор всё в моей жизни переменилось.
Пока мы учились, мы не «ходили» и не «гуляли», как это тогда называлось. Мы никогда не целовались и не держались за руки – между нами ничего не было. Но каждый раз, подходя на перемене к закрытой двери класса, рядом с которой мы в ожидании учителя бросали портфели и сумки, я первым делом отыскивала глазами его сумку. И при виде этой убогой кошёлки из синего кожзаменителя в груди у меня что-то такое сжималось, а в висках начинало стучать.
Взгляды – вот всё, что бывало между нами. Иногда мы впивались друг в друга глазами, потом, зардевшись, отворачивались в каком-то изнеможении. И клянусь! Было это во сто крат сильнее того, что я узнала потом.
В старших классах он придумал забаву: у меня на виду любезничать, сколько позволял этикет тогдашнего подростка, с другими девицами. Вот так приобнимет раскрасоточку за талию, а меня, точно зажжёнными стрелами, забрасывает взглядами. И чего только не было в этих взглядах: озорство, насмешка, превосходство и даже презрение. И как же я ненавидела его в такие минуты!
После школы он уехал учиться. За несколько лет он не написал мне ни одного письма и ни разу не позвонил. Но я всегда знала: он думает обо мне, и однажды, когда я не буду ждать, он появится. Так и вышло.
Помню, стоял сентябрь, и темнело рано. Я сумерничала. Вдруг кто-то стукнул в моё окно. Сначала я подумала – ветер. Но в ту же секунду, сама не понимая, почему, затрепетала. Не включая света, я припала к стеклу. Молча распахнула я створки. Руки мои тряслись. Он, впившись в меня глазами, молча бросил в комнату пёстрый букет астр. Цветы упали на пол, и я тут же забыла о них. Через несколько мгновений Илья был в комнате. Ни слова не говоря, он подошёл ко мне. Я почувствовала, что он дрожит. От него пахло сырой осенней ночью и астрами.
К утру, когда Илья уходил от меня, букет пожух.
С той поры Илья почти каждый день приходит к моему окну. Мне нравится считать себя его любовницей. Сначала это казалось мне романтичным, потом пошлым. Но, как ни странно, пошлость может быть более привлекательной, чем романтика. Что такое романтика? Один пшик. Но в пошлости, в пороке можно найти вязкое, почти неистощимое наслаждение, можно испытать незнаемую раньше свободу.
Илья пошл. Я знаю, что он мелочен и обидчив, мстителен и злопамятен, скуп и самоуверен. Он уверен в своём превосходстве надо мной. Ему нравится, чтобы я спрашивала и с глупым видом выслушивала его бестолковые ответы. Иногда я подыгрываю, и тогда всё заканчивается нашей ссорой, потому что я сама довожу себя до приступа бешенства.
