наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали (для этого были, в основном, солдатские нужники).
Ощущение постоянного недоедания вызывало (обычно на коротких перекурах) сладостные воспоминания о том, какими вкусными блюдами баловали нас в довоенное время наши мамы и бабушки. Мой самый близкий по училищу друг Коля Пахтусов (он из Николаевска-на-Амуре) любил смачно рассказывать, как его мама по праздникам готовила замечательного фаршированного гуся. Ему даже попадало от товарищей, которые прерывали его умоляющим 'Не трави душу!!!'.
Еще немного подробностей. Особенно запомнился нам, например, преподаватель топографии младший лейтенант Эльман, призванный из запаса эстонец. Это он научил нас ориентироваться по звездам, определять фазы Луны и с точностью до дня вычислять, когда наступит новолуние или полнолуние. Вообще-то этой премудрости меня научил еще в детстве мой дед Данила, но с 'теоретическим обоснованием' это сделал наш училищный топограф. Настолько он был интересным, знающим человеком, умеющим вкладывать в наши головы нужные знания, что все мы поголовно с нетерпением ждали его занятий. Практическое хождение по азимуту он организовывал так, что при правильном и с меньшими затратами времени прохождения маршрута нас ждал какой-нибудь приз вроде пачки махорки или флакона одеколона. А это, надо сказать, по тому времени были весьма ценные призы.
Запомнился навсегда и преподаватель артиллерии и стрелкового вооружения майор Бабкин. Острослов и шутник, он никому не давал шансов вздремнуть на классных занятиях. Если кого-то в тепле после занятий на крепком морозе клонило ко сну, он так умел встряхнуть взвод или роту, что общий хохот надолго прогонял дремоту у виновного.
Устраивал он и занятия-состязания по разборке и сборке вслепую еще мало знакомой тогда (по сравнению с классической трехлинейкой) самозарядной винтовки Токарева (СВТ), ручного пулемета Дегтярева (РПД), автоматической винтовки Симонова (АВС) и др...
В училище я пробыл с первых дней 1942 года до середины июля, когда закончил полугодичный курс обучения 'по первому разряду' (то есть на 'отлично') и получил, как и другие семнадцать 'перворазрядников', свое первое офицерское звание 'лейтенант'.
Выдали нам комсоставские (потом их стали называть офицерскими) удостоверения и снаряжение (ремень с портупеей), полевую сумку с планшеткой (для топографической карты) и кобуру для нагана, который полагалось получить уже в части назначения. Обмундировали нас в новенькие суконные гимнастерки, на которые были нацеплены новенькие петлицы с двумя красными эмалевыми квадратиками ('кубарями'). Выдали брюки с кантом, фуражки с малиновым околышем и даже хромовые сапоги. И мы с непривычной гордостью ходили во всем этом, ужасно поскрипывая новым кожаным снаряжением...
Однако радость наша был омрачена тем, что почти всех младших лейтенантов и сержантов отправили на фронт, а всех лейтенантов - в войска на Дальнем Востоке. Небольшая группа выпускников, куда вошел и я, получила назначение командирами стрелковых взводов в 29-ю Отдельную стрелковую бригаду, командиром которой был подполковник Суин.
Буквально с первых недель после того, как я принял взвод в одном из батальонов бригады, располагавшемся у озера Ханка на границе с Маньчжурией, где тогда хозяйничали японцы, все мы стали подавать рапорта об отправке в Действующую Армию на Западные фронты. Вскоре нас собрал комбриг и спокойно, но убедительно сумел нам доказать, что наш 'недействующий' Дальневосточный фронт может совершенно неожиданно, в любое время превратиться в 'очень даже действующий'!
Наступила зима. И хотя это была южная часть Советского Дальнего Востока, морозы были внушительными, а в сочетании с почти постоянными сильными ветрами в тех краях становились особенно неприятными, так что на лыжные переходы, которым уделялось немало времени, нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта, чтобы уберечь от обморожения щеки и носы.
И все-таки к концу 1942 года, когда, видимо в связи с тем, что немецкие войска были остановлены под Сталинградом и угроза японского нападения стала менее вероятной, по одной роте с каждого батальона нашей бригады в полном составе были переформированы в маршевые (для фронта), погружены в эшелоны и в первые дни января 1943 года отправлены на Запад.
Как потом стало известно, направлялись мы на участие в формировании Югославской армии по примеру уже создававшихся дивизий Войска Польского и Чехословацкой бригады Людвига Свободы. До Байкала, а точнее - до станции Зима, наш эшелон не шел, а летел так, что на многих узловых станциях паровозы меняли настолько стремительно, что мы не успевали не только получить горячую пищу из следовавшего в нашем эшелоне вагона с полевыми кухнями, но даже прихватить ведро кипятка.
Во время смены паровоза на станции Бира хорошо знакомый мне дежурный по станции передал на мой родной полустанок, где жили родные, весть о том, что я вскоре проеду эшелоном. Все мои родные вышли к железнодорожным путям, но поезд промчался с такой скоростью, что я едва успел разглядеть своих, а дед Данила, пытавшийся бросить мне подарок - кисет с табаком, не попал в открытую дверь теплушки. Как потом мне рассказывала сестренка, дед по этой причине расплакался.
На станции Зима наш эшелон вдруг остановили, и мы там простояли почти неделю. Что-то, видно, не заладилось с формированием югославских частей, и дальше нас везли так неспешно, что мы почти месяц добирались до столицы Башкирии Уфы. Миновав ее, на станции Алкино ночью весь наш эшелон выгрузили, и мы влились в состав 59-го запасного стрелкового полка 12-й запасной стрелковой бригады Южно- Уральского военного округа.
В этом полку главным нашим делом стала подготовка нового пополнения в основном из немолодых уже людей (чаще всего из мусульманских республик), обучение этих новобранцев азам военного дела, формирование из них маршевых рот для фронта. Долго, почти девять месяцев, я, как и многие другие офицеры, добивался отправки на фронт.
Здесь, кроме того что я вступил в партию и помимо многих других событий, судьбе было угодно познакомить меня с девушкой, эвакуированной из блокадного Ленинграда, которая более чем через год, на фронте стала мне женой. На всю жизнь. Но об этом речь пойдет попозже. А тогда, в августе или начале сентября, очередному из многих моих рапортов был дан ход, и нас, небольшую группу офицеров, направили вначале в ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) округа, а затем в такой же полк, но уже Белорусского фронта. Находясь в этом 27-м ОПРОСе фронта, мы несли боевую службу по охране важных объектов от возможных диверсий противника, но это все-таки была не передовая, куда мы стремились.
И вот однажды, в начале декабря 1943 года меня вызвали в штаб полка на очередную беседу. Беседовавший со мной майор был в полушубке и, несмотря на жарко натопленную комнату, затянут ремнями, будто каждую секунду был готов к любым действиям. Лицо его с заметно поврежденной сверху раковиной правого уха было почти до черноты обветренным. Просмотрев мое еще тощее личное дело и задав несколько вопросов о семье, об училище и о здоровье, он вдруг сказал: 'Мне все ясно. Пойдешь, лейтенант, к нам в штрафбат!' Кажется, заикаясь от неожиданности, я спросил: 'З-з-за что?' И в ответ услышал: 'Неправильно задаешь вопрос, лейтенант. Не за что, а зачем. Будешь командовать штрафниками, помогать им искупать их вину перед Родиной. И твои знания, и хорошая закалка для этого пригодятся. На сборы тебе полчаса'.
Как оказалось, это был начальник штаба 8-го Отдельного штрафного батальона майор Лозовой Василий Афанасьевич. С ним мне довелось и начать свою фронтовую жизнь в 1943 году, и встретиться через четверть века после войны на оперативно-командных сборах руководящего состава Киевского военного округа. Тогда я был уже в чине полковника и его, тоже полковника, узнал по приметному правому уху.
А тогда, в декабре 1943 года, после тяжких боев, в которых штрафбат понес большие потери, в том числе и в постоянном офицерском составе, он отобрал нас, восемнадцать офицеров от лейтенанта до майора, в основном уже бывалых фронтовиков, возвращавшихся из госпиталей на передовую. Я оказался среди них один 'необстрелянный', что вызывало во мне тогда не столько недоумение, сколько гордость за то, что меня приравняли к боевым офицерам.
Буквально через час мы уже мчались в тревожную ночь на открытом автомобиле с затемненными фарами в сторону передовой, хорошо определяющейся по всполохам от разрывов снарядов, по светящимся следам разноцветных трассирующих пуль, по висящим над горизонтом осветительным ракетам. Где-то там, под огнем противника, держал оборону пока неведомый нам, но вскоре ставший родным на долгое время,
