спустя год, привыкла к тому, что никто мной не восхищается.
Какой меня знали в школе? Шутница и зачинщица, всегда хвост трубой, никогда не хандрит и не плачет. Что ж удивляться, что каждый хотел проводить меня домой и завоевать мое внимание? Сейчас мне та Анна Франк кажется милой и забавной, но поверхностной и не имеющей со мной ничего общего. Петер говорит о том времени: 'Когда я тебя встречал, вокруг вертелось несколько мальчиков и куча девочек, ты всегда смеялась и была в центре'. И это правда.
Что же осталось от той Анны Франк? О, конечно, смех и шутки по-прежнему со мной, я столь же критично отношусь к людям, могу флиртовать и кокетничать, если захочу… Пожить бы хоть несколько дней, хоть недельку такой беззаботной жизнью… Но я точно знаю, что к концу той недели мне все надоело бы, и я была бы рада серьезному разговору с первым встречным. Мне не нужны больше поклонники и обожатели, а только друзья, ценящие не мой смех, а сущность и характер. Конечно, круг людей вокруг меня станет тогда гораздо меньше. Но зато это будут настоящие друзья.
Несмотря на все, я не была в 1942 году безоблачно счастливой. Я часто чувствовала себя одинокой, но поскольку была занята с утра до вечера, то не задумывалась над этим, и старалась получить от жизни как можно больше удовольствий. Смех и шутки — сознательно или бессознательно — помогали мне заполнить пустоту.
Сейчас, глядя назад, я осознаю, что беззаботное время осталось позади и никогда больше не вернется. А мне бы и не хотелось такой жизни, я выросла из нее. Я не смогла бы сейчас только веселиться, какая-то моя часть всегда остается серьезной.
Я как бы рассматриваю себя до 1942 года через сильное увеличительное стекло. Счастливая жизнь дома. Потом внезапная перемена, ссоры, непонимание… Это неожиданно навалилось на меня, и я не знала, как себя вести — отсюда моя грубость. В первую половину 1943 года мне часто было грустно и одиноко, и я много плакала. Пыталась разобраться в своих многочисленных ошибках и недостатках, которые казались больше, чем они есть на самом деле. Старалась много говорить со всеми, найти понимание у Пима, но напрасно. Я должна была сама изменить свое поведение так, чтобы больше не слышать со всех сторон упреков, вызывающих у меня лишь отчаяние и бессилие.
Во второй половине года стало немного лучше, я повзрослела, и ко мне стали относиться иначе. Я тогда много думала, начала сочинять рассказы и пришла к выводу, что должна стать независимой от окружающих и не позволять им раскачивать себя, как маятник то в одну, то в другую сторону. Я хотела сформировать себя сама, по собственной воле. Как мне тогда не хватало мамы, не хватало во всем! Это причиняло боль. Но еще больнее стало от того, когда я поняла, что и папе я никогда не доверяла. В общем, не доверяла никому, кроме себя.
Важное событие этого года: мой сон… мечты о мальчике, именно не о подруге, а о друге. Я также открыла внутреннее счастье и осознала, что мои веселье и легкомысленность напускные. Постепенно я стала спокойнее. Теперь я живу только Петером, потому что от него во многом зависит, что произойдет со мной дальше!
Вечером в постели я всегда заканчиваю молитву словами: 'Благодарю тебя за все хорошее, за любовь и красоту'. Мне тогда становится радостно, и я думаю, что «хорошее» — это то, что мы в надежном укрытии, и что мы здоровы.
'Любовь' — это о Петере, она еще мала и непрочна, и мы оба не решаемся произнести слова: любовь, будущее, счастье. А красота — это весь мир, природа и вообще все, что есть на свете прекрасного.
И тогда я думаю не о горестях, а о том, как много в жизни радостного. В этом-то мы с мамой и различаемся. Если кто-то грустит, то она дает совет: 'Вспомни, сколько вокруг горя и будь довольна, что многие несчастья тебя миновали'. А мой совет такой: 'Иди в поля, смотри на солнце, любуйся природой. Ищи счастье в себе самой, подумай обо всем прекрасном, что есть в тебе и мире и будь счастлива'.
По-моему, мама не права. Она говорит: радуйся, что не страдаешь еще больше. А если эти страдания придут потом? Тогда все пропало? Я считаю, что после любого пережитого горя остается что-то хорошее, со временем это хорошее растет, и так достигается своего рода равновесие. Если ты счастлив, то приносишь радость и другим. Тот, кто хранит веру и мужество, победит зло!
Анна Франк.
Среда, 8 марта 1944 г.
Мы с Марго пишем друг другу записочки, ради шутки, разумеется.
Анна: Странно, что ночные события я вспоминаю обычно позже… Например, сейчас вдруг подумала, что господин Дюссель в последнюю ночь ужасно храпел.
Сейчас, без четверти три дня он храпит снова, потому и вспомнила. Тогда ночью я встала в туалет и намеренно шумела, чтобы он прекратил.
Марго: Что легче сносить храп или зевоту?
Анна: Храп. Если пошуметь, то он замолкает, а виновник даже и не просыпается.
То, что я не написала Марго, а доверяю тебе: мне очень часто снится Петер. Два дня назад мне снилось, что наша гостиная превратилась в каток, и туда пришел маленький мальчик, которого я знала раньше; рядом с ним всегда была сестра, одетая в типичное для катка голубое платьице. Я спросила мальчика, как его зовут, и он ответил: «Петер». И во сне я удивилась: как много Петеров я знаю!
В другом сне мы с Петером стояли в его комнате, у лестницы. Я что-то болтала, а он поцеловал меня, но сказал, что любит меня не по-настоящему, и что я не должна с ним флиртовать. Я была так рада, когда проснулась и поняла, что это не произошло на самом деле!
Сегодня ночью мне снова снилось, что мы целовались, но щеки Петера были другими, чем в первом сне: не нежными, какими они кажутся на вид, а как у папы, то есть у мужчины, который уже бреется.
Пятница, 10 марта 1944 г.
Милая Китти!
Сегодня я поняла, как верна пословица: 'Приходит беда, открывай ворота'. И Петер только что сказал то же самое. Сейчас расскажу о наших сегодняшних и, возможно, предстоящих неприятностях.
Во-первых, заболела Мип: она простудилась в церкви, на свадьбе Хенка и Агги. Во-вторых, господин Кляйман еще не оправился от последнего желудочного кровотечения, и Беп сейчас одна в конторе. В-третьих, господин (имя называть не буду) арестован. Это удар не только для него самого, но и для нас: благодаря ему мы получали картошку, масло и джем. У господина М. (назову его так) пятеро детей, все моложе тринадцати лет, и еще один должен родиться.
Вчера вечером мы страшно испугались: кто-то постучал в стенку, соседнюю с нашей. Мы как раз ужинали. К счастью, остаток дня прошел без волнений. В последнее время мне стало неинтересно описывать нашу повседневную жизнь. Я больше занята тем, что происходит в моем сердце. Пойми меня правильно: я очень переживаю за господина М., но все же в моем дневнике не много места для него. Во вторник, среду и четверг я с полпятого до четверти шестого была у Петера. Мы занимались французским и немного болтали. Я всегда радуюсь нашим коротким встречам, а главное, мне кажется, что Петеру мой приход тоже доставляет удовольствие.
Анна Франк.
Суббота, 11 марта 1944 г.
Дорогая Китти,
В последнее время мне все не сидится на месте: то и дело иду наверх, спускаюсь и поднимаюсь опять… Мне так нравится разговаривать с Петером, но боюсь надоесть ему. Он мне много рассказывает: о прошлом, родителях, себе самом. Но мне этого недостаточно, и я постоянно себя спрашиваю: вправе ли я желать большего? Раньше я считала его невыносимым, и он так же думал обо мне. Сейчас я изменила свое мнение, но изменил ли и он свое? Конечно, мы можем стать хорошими друзьями, и так мне будет легче сносить наше заточение. Но хватит об этом. Ведь я только им и занимаюсь, и не хочу втягивать тебя в свои переживания!
Анна Франк.
Воскресенье, 12 марта 1944 г.
Дорогая Китти,
Чем дальше, тем хуже. Со вчерашнего дня Петер на меня не смотрит, как будто за что-то сердится. Я, со всей стороны, из-за всех сил стараюсь не смотреть на него и говорить с ним как можно меньше. Но как это трудно! Что именно во мне привлекает его, а что отталкивает? Может, я преувеличиваю, он просто не в настроении, и завтра все будет нормально!
Самое трудное сейчас не показывать своих мучений и вести себя как ни в чем не бывало. Болтать, помогать по хозяйству, отдыхать и главное — быть веселой! Больше всего сейчас мне не хватает природы и возможности побыть одной так долго, как я этого захочу!
Ах, Китти, кажется, я все бросаю в одну кучу, но я совсем запуталась.
То мне его ужасно не хватает, и я не могу удержаться, чтобы не смотреть на него, а то я себя спрашиваю: на что он мне, собственно, сдался?!
День и ночь, всегда, когда я не сплю, меня не оставляют вопросы: 'Не чересчур ли ты пристаешь к нему? Не слишком ли часто ходишь наверх? Может, не в меру много говоришь о серьезных вещах, которых он не хочет касаться?
Можешь ты ему вовсе не нравишься, и лишь вообразила весь сыр-бор? Но почему он так откровенен с тобой? А может, он сам потом об этом жалеет?' И еще много других вопросов.
Вчера днем я так расстроилась из-за плохих новостей с фронта, что заснула на диване. Мне хотелось забыться, чтобы не думать. Проспала до четырех и потом пошла к родителям. Было нелегко отвечать на мамины вопросы и объяснить папе, почему я вдруг заснула. Я отговорилась головной болью, и не солгала: моя голова, действительно болела… как-то изнутри.
Обычные люди, обычные девочки-подростки сочли бы меня занудой из-за моих бесконечных жалоб. Что ж, они правы, ведь я поверяю тебе все, что у меня на сердце, а потом до конца дня стараюсь быть решительной, веселой и самоуверенной, чтобы не терзаться бесконечными вопросами и сомнениями.
Марго очень добра со мной и явно рассчитывает на мою откровенность, но я просто не могу рассказать ей все. Она воспринимает меня всерьез, слишком всерьез, много думает о своей безрассудной сестренке и спрашивает себя: 'Правдива ли она или разыгрывает комедию?'.
Мы живем здесь слишком тесно, и мне не хотелось бы видеть доверенную моих тайн ежедневно. Когда же распутается этот клубок мыслей, и ко мне снова придут мир и покой?
